Михаил Бахтин - Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927

145. Фрагмент записи «Феофил и Мария» в соответствии с местом расположения самой поэмы «Феофил и Мария» внутри двухтомного (или двухчастного) сборника «Cor Ardens» перемещен в конец темы. В рукописи ЗМ (см. публикацию в ЭСТ) фрагмент о поэме из книги «Rosarium», пятой и последней книги ивановского «пятикнижия», расположен так, как если бы поэма «Феофил и Мария» входила, как «Венок сонетов», в книгу «Любовь и смерть», четвертую книгу двухтомника «Cor Ardens». Во фрагменте «Любовь и смерть» поэма «Феофил и Мария» только названа; во фрагменте «Rosarium», т. е. как раз в общей характеристике пятой книги, куда и входит поэма, ее завершая, о поэме «Феофил и Мария» сказано несколько слов.

146. См. об эпитете у Сологуба в теме «Сологуб» (с. 316), а также о метафоре и эпитете как таковых — в ФМ на с. 189–190.

147. Тема «Белый» была опубликована дважды. Оба раза — с примечаниями Л. Сил ар д. Вот как комментирует Л. Силард это место записей:

«Ср., напротив, мнение Андрея Белого: "… я пишу не для чтения глазами, а для читателя, внутренне произносящего мой текст; и поэтому я сознательно насыщаю смысловую абстракцию не только красками, гамму которых изучаю при описании любого ничтожного предмета, но и звуками… я, как Ломоносов, культивирую — риторику, звук, интонацию, жест; я автор не 'пописывающий', а рассказывающий напевно, жестикуляционно; я сознательно навязываю голос свой всеми средствами: звуком слов и расстановкой частей фразы… Кто не считается со звуком моих фраз и с интонационной расстановкой, а летит с молниеносной быстротой по строке, тому весь живой рассказ автора (из уха в ухо) — досадная помеха, преткновение, которое создает непонятность…" (Маски. Москва 1932,9-10); "… главенствующая особенность моих произведений есть интонация, ритм, пауза дыхания, передающие жест говорящего; я или распевал в полях свои стихотворные строчки, или их бросал невидимым аудиториям: в ветер; все это не могло не влиять на особенности моего языка; он труден для перевода; он взывает не к чтению глазами, а к медленному, внутреннему произношению; я стал скорей композитором языка, ищущим личного исполнения своих произведений, чем писателем-беллетристом в обычном смысле этого слова…" (О себе как писателе, март 1933 г.: День поэзии. Москва 1972, 270)» (Studia Slavica Hung. XXIX, 1983, с. 239–240;ДКХ, № 2–3,1993, с. 167).

По-видимому, надо учитывать и то, что оба приведенных выше высказывания Белого относятся к тридцатым годам, и то еще, что впечатление Бахтина (он прямо трещит) в контексте записей очень похоже на личное впечатление его самого или кого-то из его ближайшего круга. Впечатления эти могли быть связаны с каким-то определенным периодом жизни Белого или особым его настроением или состоянием. Трудно это впечатление Бахтина считать простым недоразумением. Нельзя исключить и того, что речь идет и о разных произведениях (жанрах), и о разных периодах творчества. Так, Георгию Адамовичу, например, Белый на эстраде запомнился (дело было «за несколько лет до войны») как «обрывавший речь в моменты, когда этого меньше всего можно было ждать, вдруг застывавший будто в глубоком недоумении, потом внезапно разражавшийся потоком безудержно-быстрых фраз» (Воспоминания о серебряном веке. М., 1993, с. 220).

148. Примечание Л. Силард:

«Следует обратить внимание на особенность трактовки М. Бахтина: она не совпадает с общей тенденцией возводить стиль "Серебряного голубя" к Гоголю и в то же время органически связана с оппозицией авторитетного — неавторитетного повествования, которая составит основу бахтинской теории монологического и диалогического (полифонического) романа, оформленной несколько лет спустя в "Проблемах творчества Достоевского"» (Ук. выше, в примеч. 147, издания: с. 240 и, соответственно, с. 167).

О Белом и Достоевском см. комм. к ПТД, с. 453.

149. См. тему «Владимир Соловьев» (с. 342). О Клюеве и о хлыстовстве см. тему «Есенин» (с. 376); о Сковороде, о Клюеве, о хлыстовстве см. тему «Ремизов» (с. 382 и сл.).

150. См. об Александре Добролюбове: Андрей Белый. Начало века. М., Худ. лит., 1990, с. 398–402. См. также примеч. 123 нас. 612.

151. В примечании к этому месту Л. Силард (см. названия изданий и стр. в примеч. 147) пишет: «Сам Андрей Белый гордился тем, что в Кудеярове угадал Распутина, и не раз подчеркивал это, см.: О себе как писателе: День поэзии, 272. О хлыстовстве Распутина см.: П. Верейное, Тайна Распутина. Ленинград 1924».

См. книгу «Пшеница и плевелы. Беспристрастно о Г. Е. Распутине» Ричарда (Фомы) Бэттса (примеч. 78 на с. 601).

152. Ср. фрагмент «Отцы и дети» темы «Тургенев», заключительные фразы (с. 221).

153. В обеих публикациях темы «Белый» отсутствует одна строка, выскочившая при перепечатке рукописи Р.М.М. на машинке. Приводим это место, выделив «кусок» фразы, отсутствующий в предшествующих публикациях, курсивом:

«Начинается роман с пролога, в котором изображается Петербург как схема произвольно возникшего города, как символ административного схематизма. И этот схематизм русской культуры, схематизм жизни, схематизм мысли — основной лейтмотив всего романа».

Рукопись ЗМ переписывалась самой Р.М.М. не менее четырех раз (см. об этом на с. 565), так что и тогда были возможны выпадения отдельных слов, выпадения отдельных строчек.

154. Герман Коген — глава марбургской школы неокантианства. Об отношении к нему самого Бахтина (а отчасти и Андрея Белого) см. в Беседах на с. 35–36,39-40. Это место Бесед важно для нас тем, что речь там идет не просто о Германе Когене, а явным образом о его влиянии на Бахтина; тема же влияний постоянно присутствует в ЗМ. Об отличии влияний и заимствований см. в самом конце темы «Эпоха восьмидесятых годов», особенно много о влияниях — в записях лекций о русских символистах, в т. ч. об Андрее Белом и, далее, о Блоке. Тема «Белый» существенно отличается от других: Белый не только, как и другие, подвержен влияниям (см. ниже фрагмент «Красное домино»), но сам на всех влияет, и даже, как сказано, избежать его влияния нельзя (конец темы «Белый»). Очень важно, что о влиянии на себя Германа Когена Бахтин рассказывает В. Д. Дувакину, подчеркивая это, т. е. не только без чувства вины и досады, но с явным удовлетворением и благодарностью: «Это был замечательный философ, который на меня оказал огромное влияние, огромное влияние, огромное* (Беседы, 36). Все эти интонации Бахтина необходимо учитывать, когда мы в ЗМ читаем о влияниях, оказанных на кого-либо и о чьих-либо влияниях. Бахтин никого не ловит за руку, как это часто делается сейчас в бахтинологии по отношению к нему самому, а лишь констатирует, фиксирует естественные и неизбежные процессы, происходящие в сфере человеческой мысли. См. далее в теме «Есенин» о влияниях, традициях и рецепциях.