Людвиг Витгенштейн - Философские исследования [litres]

238. Может лишь казаться, что правило порождает все свои следствия, если я вывожу их как само собой разумеющиеся. И пока все само собой разумеется, для меня очевидно называть этот цвет «синим». (Критерии факта, что нечто само собой разумеется для меня.)

239. Откуда человек знает, какой цвет выбрать, когда слышит «красный»? – Очень просто: он должен взять цвет, чей образ приходит ему на ум, когда он слышит это слово. – Но откуда он знает, что это за цвет, «чей образ приходит ему на ум»? Требуется ли для этого дополнительный критерий? (На самом деле существует такая процедура как выбор цвета, который приходит на ум, когда слышишь слово «…»).

«Красный» означает цвет, который приходит мне на ум, когда я слышу слово «красный» – это было бы определение. Но не объяснение того, какова суть употребления слова в качестве имени.

240. Споры не возникают (среди математиков, скажем) по поводу того, подчиняться правилу или нет. Люди не дерутся из-за этого, например. Это часть каркаса, на который опирается деятельность нашего языка (например, при описании).

241. «То есть ты говоришь, что согласие между людьми решает, что верно и что ложно?» – Истинно или ложно то, что люди говорят ; и соглашаются они на языке, который применяют. Это не согласие во мнениях, но согласие в форме жизни.

242. Если язык призван служить средством общения, необходимо согласие не только в определениях, но также и (пусть и странно это прозвучит) в суждениях. Это, кажется, отменяет логику, но на самом деле нет. – Одно дело описывать методы измерения, и другое – получать и сообщать результаты. Но то, что мы называем «измерением», частично определено неким постоянством в результатах измерения.

243. Человек может поощрить себя, отдавать себе приказы, подчиняться, обвинять и наказать себя; может задавать себе вопросы и отвечать на них. Можно даже представить людей, которые говорят исключительно монологом; которые сопровождают свои действия разговорами с собой. – Исследователь, наблюдающий за ними и слушающий их беседы, мог бы перевести их язык на наш. (Это позволило бы ему правильно предсказывать действия этих людей, ведь он также слышит, как они принимают решения.)

Но возможно ли представить язык, на котором человек может записать или выразить вслух свой внутренний опыт – чувства, настроения и прочее – для личного пользования? Что ж, разве нельзя передать все это нашим обычным языком? – Но это не то, что я имею в виду. Отдельные слова этого языка должны обозначать то, что известно лишь самому человеку, его личные, приватные ощущения. Значит, никто другой не сможет понять этот язык.

244. Как слова соотносятся с ощущениями? – Тут как будто нет никакого затруднения; разве мы не говорим об ощущениях каждый день, не даем им имена? Но как устанавливается связь между именем и именуемым? Этот вопрос сходен со следующим: как человек выучивает значение имен ощущений? – Слова «боль», например? Вот одна возможность: слова связаны с изначальными, естественными выражениями ощущений и употребляются вместо них. Ребенок причиняет себе боль и плачет; затем взрослые говорят с ним, учат его восклицаниям и, позднее, предложениям. Они учат ребенка новому поведению при боли.

«Ты говоришь, что слово “боль” на самом деле означает “плач”?» – Напротив: словесное выражение боли заменяет плач и не описывает его.

245. И как я могу зайти настолько далеко, чтобы попытаться поместить язык между болью и ее выражением?

246. В каком смысле мои ощущения являются личными? – Что ж, только мне ведомо, вправду ли я испытываю боль; другой человек может это лишь предполагать. – В одном отношении это неверно, а в другом и вовсе нонсенс. Если мы употребляем слово «знать», как оно обычно употребляется (а как еще его можно употреблять?), тогда другие очень часто знают, когда я страдаю от боли. – Да, но все равно они лишены той убежденности, какая свойственна в этом случае мне! – Обо мне нельзя сказать в целом (разве что в шутку), будто я знаю, что страдаю от боли. И что это должно значить – исключая, быть может, то, что мне больно?

О других нельзя сказать, что они учатся узнавать мои ощущения только из моего поведения – ведь нельзя говорить, что я знаю о них. У меня они просто есть.

Правда такова: имеет смысл говорить о других, что они сомневаются, больно ли мне; но обо мне это говорить бессмысленно.

247. «Тебе одному ведомо, было ли у тебя такое намерение». Можно сказать так кому-то, объясняя значение слова «намерение». Ведь это означает: именно так мы употребляем это слово.

(И здесь «знать» означает, что выражение неуверенности лишено смысла.)

248. Суждение «Ощущения приватны» сопоставимо с «В пасьянс играю сам с собой».

249. Мы, возможно, слишком спешим с нашим заключением, что улыбка грудного младенца не есть притворство? – И на каком опыте основано наше заключение? (Ложь – языковая игра, которую нужно изучать, как любую другую.)

250. Почему собака не может симулировать боль? Потому что она чрезмерно честна? Можно ли научить собаку симулировать боль? Возможно, она способна научиться выть в конкретных обстоятельствах, словно ей больно, даже когда у нее ничего не болит. Но окружение, необходимое для того, чтобы счесть это поведение подлинным притворством, отсутствует.

251. Что означает, когда мы говорим: «Не могу вообразить противоположность этого» или: «На что это было бы похоже, будь все иначе?» – Например, когда кто-то говорит, что мои образы индивидуальны или что лишь я сам могу знать, испытываю ли я боль, и тому подобное. Конечно, здесь фраза «Не могу вообразить противоположность этого» не означает: сила моего воображения не соответствует задаче. Эти слова суть защита против чего- то, чья форма придает ему вид эмпирического суждения, но по сути оно является сугубо грамматическим.

Однако почему же мы говорим: «Я не могу вообразить противоположность этого»? Почему не: «Я не могу вообразить сам предмет»?

Пример: «Каждый прут имеет длину». Это означает что- то вроде: мы называем нечто (или это) «длиной прута» – но ничто не назовем «длиной сферы». Могу ли я вообразить «всякий прут, имеющий длину»? Нет, я просто воображаю прут. Эта картина, в сочетании с данным суждением, играет роль, совершенно отличную от той, которая связана с суждением «Этот стол имеет одинаковую длину вон с тем». Ибо здесь я понимаю, что означает иметь картину противоположного (и ей не обязательно быть психической картиной).

Но картина, связанная с грамматическим суждением, способна показать лишь, скажем, то, что называется «длиной прута». И какова тут будет противоположная картина? ((Замечание об отрицании априорного суждения.))