Игорь Гарин - Ницше

Религия — не вера, а действие. На деле христиан почти не было потому, что, провозглашая высокую веру, люди продолжали следовать животным инстинктам, следовательно, лгали:

Если присмотреться поближе, то в нем, в этом «христианине», несмотря на всю его «веру», царили инстинкты — и что за инстинкты !.. «Вера» во все времена, например у Лютера, была только предлогом, маскарадом, занавесом — позади играли инстинкты; «вера» была благоразумной слепотой на предмет известных инстинктов, воцарившихся в человеке… о «вере» без конца толковали , а поступали , как подсказывал инстинкт…

Нападки на христианскую мораль продиктованы гуманистически ориентированным побуждением защитить жизнь от лицемерия и лжи: по словам Томаса Манна, Ницше изображает дело так, будто моральное сознание, точно Мефистофель, грозит жизни своей кощунственной сатанинской рукой. Я не вижу сатанизма ни в ницшеанской оценке морали, ни в ницшеанском отношении к жизни, стоящей над моралью, ни в имморализме как таковом. В конце концов, Ницше далеко не ушел от первых христиан, искавших Бога не на небесах, а на земле, и нашедших его здесь. Богоискательство Ницше в своей сути мало отличалось от веры Петра и Павла, за исключением разве того, что Христос — историческая личность, а Заратустра — по крайней мере у Ницше — мифологический тип.

Восстание Ницше против церкви — бунт против омертвления жизни:

Церковь воюет со страстью при помощи отсечения, кастрации: деятельность, ее «попечение» — кастратизм. Она никогда не спрашивает «как одухотворить, украсить, обожествить желание?» Во все времена вся тяжесть ее дисциплины служила искоренению чувственности, гордыни, страстного желания властвовать, обладать, мстить. Но искоренение страстей есть искоренение жизни: практика церкви враждебна жизни.

Одухотворение чувственности зовется любовью ; она есть величайший триумф над христианством. Другой триумф — наше одухотворение вражды. Оно состоит в глубоком постижении ценности обладать врагами: говоря коротко, это означает действовать и мыслить способом, обратным тому, каким действовали и мыслили до сих пор. Церковь всегда желала уничтожения своих врагов: мы же, имморалисты и антихристиане, мы видим для себя выгоду в том, что церковь существует…

Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающих новой верой.

Фундаментальный упрек Ницше в адрес христианства связан с его требованием «уподобиться Богу», «слиться с Богом», тем самым приобщиться к высшим ценностям, добру и красоте. Это — недоверие к жизни, отказ от самих себя, попытка отучить человека смотреть на себя как на творца ценностей, покушение на эволюцию духа. Если все ценности уже созданы и существуют «там», зачем нужен человек? зачем Бог создал его? «Близится время — пишет Ницше, — когда нам придется расплачиваться за то, что целых два тысячелетия мы были христианами».

Это тоже величайшее предвидение Ницше, за которым кроется понимание ответственности христианства за утопии равенства, рая на земле, существования без боли и борьбы, за которое прежде надо «пострадать». Все это — категорически отвергаемый Ницше мистицизм, отнюдь не безобидный. Ведь мистицизм, повернутый с неба на землю, по словам Г. Померанца, есть революция. Достоевский это только угадывал, Ницше прокричал со своего креста. То, за что Христос заплатил собственной жизнью, когда-либо потребует миллионы жизней поверивших в его мистику, мистику рая на земле. Французская революция и социализм — наследие христианской идеи равенства и убожества среднего человека.

Ницше считал христианство обанкротившимся мировоззрением и возлагал на него ответственность за наступление эпохи тарантулов, социалистов, коммунистов. Рожденному христианством нигилизму Ницше противопоставлял стоическое amor fati, любовь к року, вызов судьбе. Евангельская традиция, считал он, должна уступить место мифу «вечного возвращения», воплощенному в его собственном учении. Не отрицание человеческого, не разрушение святого, но признание миродержавной судьбы, углубление религиозного чувства, возвышение Личности — таково движение человеческого духа.

«Бог умер, да здравствует рок!» — в этих словах можно резюмировать итог «переоценки ценностей» у Ницше.

На месте христианского святого-юродивого он хотел видеть сильного и благородного человека, существо высшего порядка, воплощение воли к могуществу.

Добродетели, в основе которой лежат юродство и страх, он предпочел нравственность могущества и силы жизни.

Макиавелли. Лучше, чтоб тебя боялись, чем любили.

Монтень. Лучше, чтоб меня любили, чем боялись.

А вас? А тебя? А меня?

Или так: приносить себя в жертву, желать собственной гибели — вот награда! — Приемлемо ли это для тебя, для меня, для вас?

Но и здесь его исказили. Оплодотворенный собственными противоречиями, он никогда не был ближе к собственной сущности, чем тогда, когда в «Веселой науке» говорил: «Лучше погибнуть, чем бояться и ненавидеть, и вдвойне лучше погибнуть, чем допустить, чтобы тебя боялись и ненавидели».

Но почему я не слышу этого мотива в «Веселой науке», положенной на музыку Малером?

Еще вопрос: почему нас так возмущает сверхчеловек, если мы с такой симпатией относимся к макиавеллиевскому государю, который руководствовался прежде всего правилами общения «диких животных»?

Эвойя! Да ведь партия нового типа была коллективной «белокурой бестией» Ницше! Разве всё, что наши писали о партии, не является парафразой к текстам Ницше о Bestie? Разве эта партия не ближе к заветам Макиавелли, чем к фаланге эврименов?

Marginalia, черновые заметки, необработанное. Вульгаризм: общественное, тождественно равное стадному. Человеку важно не то, что он думает о себе сам, но то, что думают о нем другие. Социальное — буффонада, спектакль, фарс, шоу. Человек неподлинен. Лицедей. (Даже речь изобретена для среднего, посредственного, сообщаемого. Ею уже вульгаризуется говорящий.)

Люди по природе не равны — бесконечный континуум: от идиотии до гениальности, две крайности (две болезни?). Но безличное, анонимное общество не терпит различий, оно превращает всех в средних, в усредненную посредственность. Люди — дроби, приведенные нами к единому знаменателю.

Сверхчеловек освобождает себя от прессинга массы, за что общество платит ему ненавистью, изоляцией, именует преступником (или пресмыкается, если он — вождь). Но он выше такой морали, он единственно подлинен и, следовательно, человечен, морален.