Рене Декарт - Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник)

И замечено, что те, кто имеет наиболее явственные недостатки, например хромые, кривые, горбатые или имеющие какое-либо публичное бесчестие, особенно склонны к насмешке: надеясь видеть всех других столь же безобразными, как они сами, эти лица радуются несчастьям, происшедшим с другими, и считают последних достойными того.

Что касается скромной шутливости, которая с пользой направлена на пороки, делая их смешными, хотя ни в самом смехе, ни в смеющемся ничто не свидетельствует о какой-либо ненависти к личностям, то такая шутливость – не страсть, а свойство уважения к человеческому достоинству; подобное свойство порождает веселость нрава и спокойствие души – признаки добродетели; часто также это указание на ум человека, а именно в том, что он умеет давать приятный облик вещам, которые осмеивает.

Не бесчестно смеяться, когда понимают шутки другого; они могут быть даже таковы, что будет печально не смеяться; но когда осмеивают сами себя, то более приличествует удерживаться от смеха, чтобы не показать удивления ни перед высказываемым, ни перед смелостью, с какой это смешное нашли. Потому-то шутки тем больше изумляют тех, кто их выслушивает.

То, что вообще именуют завистью, есть порок, состоящий в природной испорченности, в силу которой известный сорт людей досадует на счастье, замечаемое у других людей; но я пользуюсь здесь этим словом, чтобы обозначить страсть, не всегда порочную. Зависть – поскольку она страсть – есть вид печали, смешанной с ненавистью, и происходит она оттого, что видят счастье посещающим тех, кого считают недостойным счастья. Это рассуждение не основательно только по отношению к дарам судьбы. Ибо что касается этих душевных и телесных даров, поскольку ими обладают от рождения, то их достаточно достойны в силу того, что получили их от Богa прежде, чем стать повинными в совершении какого-либо зла.

Но если судьба уделяет блага кому-нибудь действительно недостойному и если зависть возникает в нас лишь потому, что, естественно любя справедливость, мы досадуем, что она не соблюдена при распределении этих благ, то такая ревность извинительна, особенно если благо, которому завидуют у других, по природе своей способно в руках его обладателей обратиться в зло. Если это какая-нибудь обязанность или должность, в отправлении которой могут позволить себе дурное (особенно когда надеются на то же самое благо для себя и встречают препятствия к обладанию им, тогда как другие, менее достойные, им овладевают), то в таком случае эта страсть становится жесточе и делается извинительной, поскольку ненависть, которую она питает, относится исключительно к дурному распределению блага, чему и завидуют, а вовсе не к лицам, которые им владеют или его разделяют. Но мало людей столь справедливых и великих, которые вовсе не имели бы ненависти к тем, кто их предваряет в приобретении блага, не общего всем и желаемого ими для себя, хотя бы те, кто приобрели благо, были столь же или более достойны его. Чему обычно всего больше завидуют, так это славе: хотя слава других не препятствует возможности стремиться в ней и нам, она тем не менее делает доступ к ней очень трудным и тем возвышает себе цену.

Наконец, нет другого порока, который столь вредил бы благополучию людей, как порок зависти. Помимо того что впадающие в нее выдают сами себя, они нарушают также в сильнейшей степени удовольствие других. Обычно завистливые люди имеют цвет лица свинцовый, то есть смешанный из желтого с черным и как бы с синеватым отливом крови: отсюда-то зависть и называлась у римлян livor, то есть «синева». Это вполне согласуется с вышесказанным относительно движения крови при печали и ненависти; поэтому желтая желчь, идущая из нижней части печени, и черная, идущая из селезенки, разливаются по сердцу через артерии во все вены: отсюда и меньшая теплота венозной крови и более медленное, чем обычно, ее движение, чего достаточно для придания мертвенной бледности цвета. Но так как желчь, как черная, так и желтая, может отвлекаться в вены и по многим иным причинам и так как ненависть толкает ее туда в достаточном для изменения цвета лица количестве только при очень большой и длящейся зависти, – то нельзя думать, будто все, в ком заметен такой цвет лица, наклонны к ней.

Жалость – есть вид печали, смешанной с любовью и доброжелательством по отношению к тем, кого мы не считаем заслуживающими претерпеваемого ими зла. Значит, она противоположна зависти относительно своего объекта и насмешливости в силу того, что иначе оценивает последний.

Те, кто чувствует себя очень слабым и подчиненным превратностям судьбы, оказываются более расположенными к этой страсти, нежели иные люди, ибо они представляют, что несчастье другого может случиться и с ними; и они побуждаются к жалости в большей мере любовью к самим себе, чем любовью, питаемой к другим.

Но тем не менее наиболее великодушные, сильные духом настолько, что не страшатся никакого зла в отношении к себе и держатся вне помощи судьбы, – и они не изъяты от сострадания, когда видят нетвердость других людей и понимают их сетования; ведь иметь доброжелательство к каждому – это признак великодушия. Но печаль такой жалости не горька: будучи подобна той жалости, какую причиняют погребальные обряды, изображаемые в театре, она скорее проявляется во внешности и в чувствах, чем в глубине души, для которой, однако, является удовлетворением думать, что она выполнила свой долг, сочувствуя огорченным. В том-то и различие, что обыкновенный смертный сочувствует тем, кто жалуется, полагая, будто несчастья, претерпеваемые теми лицами, очень неприятны; главный же объект жалости великих людей – слабость тех, кого они видят жалующимися. Ведь они вовсе не признают, чтобы любое возможное бедствие было большим злом, чем трусость тех, кто не может вынести его терпеливо. И хотя они ненавидят пороки, они, однако, отнюдь не ненавидят тех, кого замечают впавшими в порок: они питают к ним только жалость.

Только поврежденные и завистливые умы естественно ненавидят всех людей, или же это те, кто столь груб и ослеплен своей хорошей долей или уже столь отчаялся в несчастьях, что совершенно не думает, чтобы какое-либо бедствие могло превзойти его собственное, – только такие люди нечувствительны к жалости.