Анна Ямпольская - Искусство феноменологии [litres]

Истинствование есть форма абсолютного, безумного [379] См. у Н.С. Автономовой: «Когда хозяин, словно впадая в безумие, ломает заслоны между собой и гостем и начинает действовать, превышая все меры мыслимого усердия и превращая свою собственность в дар, возникает ситуация безусловного гостеприимства. Да, она невозможна» (Автономова Н. Философский язык Жака Деррида. С. 248, курсив наш). , невозможного гостеприимства: безумного, потому что бесцельного, лишенного любой отличной от самого себя цели, а гостеприимства, потому что истинствование представляет собой мою собственную речь, в которую введен Другой [380] И поэтому «творение истины» – это не одна из форм акционистского искусства, в котором также имеет место сходное сближение ποιεΐν и πράττειν: у Деррида Другой оказывается вовлечен в мой творческий акт на гораздо более глубоком уровне. . Однако этот другой – это не августиновский другой как interior intimo meo, а Другой как чужой. Если воспользоваться метафорой тела-текста, то можно сказать, что в истинствовании я не просто обращаюсь к Другому и даже не просто отвечаю на его молчаливый зов: я обнаруживаю внутри моей собственной речи речь другого как трансплантированное в нее чужое, инородное тело.

Для Деррида архетипическим примером вторжения Другого в собственное тело субъекта служит обрезание [381] Название автобиографии Деррида – слово-гибрид, составленное из confession (исповедь) и circoncision (обрезание). , этот телесный знак принадлежности традиции, который субъект сам не выбирает и от которого он не в состоянии избавиться. Другой оставляет на мне, на моем теле след, который я не могу в конечном итоге ни отвергнуть, ни усвоить; значит, мое тело перестает быть в полной мере моим собственным, но принадлежит и мне, и другому, причем другому в большей степени, чем мне самому. Деррида пишет: «Тот, кто исповедуется <���…>, – это другой во мне или я как другой, что, однако, не снимает с меня моей ответственности. Я ответственен за другого» [382] Derrida J. Composing “Circumfession”. Р. 25. . Чужая речь, речь Другого, звучащая в исповеди как признании, не остается полностью чужой, внешней – и парадоксальным образом именно поэтому я не могу просто-напросто присоединиться к ней, не могу ей подчиниться, как подчиняются насилию, идущему извне [383]. Перетолковывая Августина,

Деррида показывает, что в исповедании, в покаянном признании вины чужая речь усваивается и присваивается, не теряя своей чуждости, что в моей речи звучит голос другого, который до определенной степени делается моим собственным. Но только до определенной степени! «Исповедь никогда не является моей собственной. Будь она моей, она не была бы исповедью» [384].

Этот переход от автоаффицирования к гетероаффицированию и обратно заставляет вспомнить Левинаса, у которого властная мольба Другого и моя собственная речь тоже не разведены ясно и четко, а различие между ними описывается в терминах двусмысленности, амбивалентности и метафоры :

Возможность анахронически обнаружить приказ в самом послушании, получить приказ от самого себя: это превращение гетерономии в автономию есть тот способ, которым случается Бесконечное, и который замечательным образом выражен в метафоре закона, написанного в совести, примиряющей <���…> автономию и гетерономию [385].

Левинас использует слово «метафора», однако «метафора» Закона, написанного в совести (Иер. 31:33, Рим. 2:15), или, точнее, в сердце (или еще точнее на сердце, на самой чувственности субъекта), далеко не безобидна. Можно понять ее и так, как она представлена у Кафки: заповедь записывается на теле осужденного с помощью адской машины для того, чтобы он ее понял и осознал. Живая плоть субъекта становится своего рода «средой феноменализации» для закона, который субъекту исходно чужд. Но перенесенная мука все изменит: закон, будучи записан ранами на теле, перестанет быть чем-то внешним и чужим, он превратится в неотъемлемую часть тела субъекта и его сознания. Пытка – вот единственный способ инкорпорировать чужую речь, чужой закон в тело моей речи, а Другой, навязывающий ее нам – безумец и садист. Левинас же предлагает совершенно другую интепретацию этого стиха. Речь не идет о стратегии, которая позволила бы превратить то, что мне полностью чуждо и враждебно, в мое внутреннее и собственное. Речь не идет об инкорпорировании чужой речи, о включении ее в тело моей собственной. Это лишь метафора. Да, «бесконечно чуждая мне заповедь становится моим “внутренним” голосом» [386], но эта заповедь, которая «дает мне повеление моим собственным голосом», мне в конечном итоге принадлежать не будет.

Область моего (моей речи, автономии, свободы начала) и область чужого (приказа, заповеди, того, что было мне внушено помимо меня, посредничества, гетерономии) «пересекаются», и это пересечение – присваивание моей речи статуса «речи Другого» или, наоборот, присвоение чужой речи – описывается Левинасом в терминах «пророчества» и «откровения, которое постоянно обновляется». Но у Левинаса это «присвоение» чужой речи происходит по схеме «субституции»: я замещаю другого, и именно в этом замещении состоит моя собственная незаменимость. Моя речь замещает речь другого, а именно речь Бога – и присваивается Ему, становится Его речью, пророчеством, не отчуждаясь от меня, не теряя статуса моей собственной речи. Если можно так выразиться, Я не столько присваивает чужую речь, сколько берет ее напрокат; я присваиваю себе слова Другого только для того, чтобы «дезаппроприировать», отдать свою собственную речь. Парадигмой такого замещения-усвоения оказывается чтение и истолкование Писания. Комментируя стих «Господь Бог сказал – кто не будет пророчествовать?» (Амос 3:8), Левинас пишет: «Я становлюсь автором того, чему внимаю» [387]. Мое истолкование «обновляет» Откровение [388], делает получателя Откровения «соучастником» «в Деле Того, кто открывается в пророчестве» [389]. И поэтому те слова, которыми я «во имя Господне» провозглашен заложником, замещающим Другого, оказываются тем «перформативом», который «анахронически», задним числом, в темпоральной петле конституирует «мое собственное» Я, обнаруживающее себя автором этих слов.

Этот «анахронизм» показывает, что левинасовский субъект – субъект, отвечающий другому: «вот я», חינני, «фактичен» – фактичен в том смысле, что он factus, сотворен, что он «производится» этим высказыванием, которое собственно и конституирует его в качестве Я, в качестве субъекта ответственности [390]. Неслучайно Левинас, рассуждая о знаке, который Я подает другому, использует слово aveu, «признание» [391]: ответ другому носит характер confessio в смысле «признания долга», признания вины. Я всегда «без вины виновато», потому что Я замещает собой Другого – замещает его вплоть до «одержимости», вплоть до безумия признания [392]ответственности за преступления, совершенные против меня самого. «Истинность» признания должна отступить перед его «правдивостью»: отвечая другому, признавая ответственность, Я свидетельствую не о произошедших событиях, не о своей (имеющей место или нет) вине, но о том, что «я замещаю другого, но меня никто не может заменить» [393]. И здесь Левинас явным образом обращается к Августину: истина ответа חינני, истина свидетельства «о славе Бесконечного» – это не veritas lucens, истина просвещающая и являющая мир, а veritas redarguens, «истина обвиняющая или ставящая под вопрос» [394].