Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

Познание этого типичного для человека пребывания-внутри, в интимности и укрытости, а также в-мире-бытия как бытия-рожденным и бытия-уже-не-внутри-матери дает нам фигуру мышления, определяющую философию пространства, – фигуру мышления, которая, как я полагаю, заслуживает того, чтобы изобразить ее со всей обстоятельностью, без спешки. Только так можно будет подвести философскую основу под кажущиеся самоочевидности, окружающие феномен рождения. Человек не просто рождается – он приходит к миру [178] В оригинале игра слов: «приходит к миру» в обыденном языке означает просто «появляется на свет», что выступает как просто синоним слова «рождаться»; этому выражению придается философский смысл – «приходить к миру» – значит открывать для себя мир, встречаться с миром, определять отношение к нему и свою позицию в нем. . Эту идею, которая в зародышевой форме кратко обрисована Ханной Арендт и Хансом Занером [179] Ближайшие ученики и сотрудники философа-экзистенциалиста К. Ясперса. , я перевел в более крупный формат, потому что полагаю: она фактически представляет собой центральную идею современного учения о взаимосвязи человека и мира, то есть современной онтологии. И поскольку приход-к-миру есть продолжение рождения с помощью иных, онтологически значимых средств, человеческое в-мире-бытие всегда являет собой метаморфозу положения внутри матки <���носит на себе след и отпечаток внутриматочного пребывания, имплицитно содержит впечатление от него>. Поэтому человек обречен брать на себя управление ситуацией. Картины мира, созданные различными культурами, отвечают, если присмотреться внимательнее, на один вопрос: «Где мы есть, когда мы есть в мире?» Люди всегда определяют свою позицию по отношению к Внутреннему и Внешнему, к Внутри и к Снаружи; они склонны менять границы, они то и дело отодвигают свой горизонт. Они обитают где-то и привыкают жить там [180] В оригинале игра слов в духе Хайдеггера, при которой в этимологии ищется скрытое сообщение бытия: «Sie wohnen und gewöhnen» – «Они проживают и вырабатывают привычки». , где живут; они путешествуют и отвыкают от прежних привычек. История сносит их дома. Если выражаться словами Делёза, люди участвуют в затяжной игре территоризирующих и детерриторизирующих тенденций.

Разумеется, для того, кто создает одну из подобных теорий, с самого начала встает огромная проблема – как излагать, как преподносить материал, как его подавать. Начать хотя бы с того, что приходится описывать процесс перемены мест, исходной точки которого не способен вспомнить никто. Приходится признать, что забвение рождения у человека представляет собой нечто вроде экзистенциала: человек пребывает в мире и не имеет перед глазами собственного начала. Мы никогда не бываем свидетелями собственного начала. Если бы не было пупка, предысторию субъекта пришлось бы подытожить словами «никаких следов не оставила». Если так, то как мне описывать превращение внутреннего положения во внешнее положение? Как я проясню то, что речь всегда идет о замене более малой, сравнительно более материнской формы на более крупную, сравнительно менее материнскую форму? Ведь мы никогда не сможем вспомнить и представить себе, где началось движение нашей собственной жизни. И как, спрашивается, можно доказать, что речь при этом идет о бегстве от материнского – ведь в случае успеха обеспечено забвение этого бегства: достигший своей цели беглец от матери не желает больше знать о том, что он является таковым? Соответственно, и перед читателем встает аналогичная проблема восприятия: ему преподносятся такая форма и такое содержание, которые вызывают у него неприятное чувство, доходящие до активного отвращения, – потому что он или она вынуждены вспоминать вещи, которые значительно предшествуют репрезентативному воспоминанию, организованному в языке. Кто же знал, что придется дойти до такой степени интимности, если пожелаешь объяснить, что означает бытие-внутри генетически и онтологически?

Г. – Ю. Х.:Понятно, для чего было необходимо столь широко задуманное исследование микросфер, – для того, чтобы оказаться в состоянии описать переход к макросферам, и для того, чтобы заложить фундамент того, что Вы хотите показать, представляя макросферы. Мне кажется, что философски можно постичь переход от малых форм к большим только тогда, когда это взаимоперекрытие и взаимопроникновение непрерывностей и прерывностей – или гомогенностей и гетерогенностей – будет понято как общий процесс переносов. Я считаю, что Вы расширили смысл понятия «перенос» далеко за те границы, в которых его обычно используют психоаналитики.

Я хотел бы поговорить о Вашем введении к тому «Глобусы» – об отрывке, в котором без труда можно узнать своего рода отклик на пример Мишеля Фуко, который тоже начинает свою книгу «Слова и вещи» с интерпретации – с философского комментария к картине Веласкеса «Менины». Вы интерпретируете мозаику I века до нашей эры, на которой изображено несколько ученых, вероятно – знаменитые Семь мудрецов, и, судя по всему, они ведут дискуссию о модели сферы. Речь идет о произведении искусства, найденном на вилле римлянина в Торе-Аннунциата, которое выставлено сегодня в Национальном музее в Милане. Как Вы полагаете, ни один интеллектуал просто не может не помнить изображенную там ситуацию – семь ученых перед шаром на подставке, бородатые мудрецы, испытывающие веселье, о причине которого никогда не догадаться никому из посторонних. Выводы, которые Вы делаете из Вашего толкования этой картины, простираются необыкновенно далеко. Если мы, следуя Вашим призывам, вернемся к первоистокам европейского мышления, то войдем в символику сферы, sphaira, шара-глобуса Земли и шара-глобуса Небес, образа тотальности. Она – эмблема божественного сущего в Целом, «Единое как образ».

У меня напрашивается множество вопросов. Прежде всего: с чего следует начинать при реконструкции реальной истории как истории мышления? И как поставить в связь европейское и внеевропейское мышление? Можно ли еще – и если да, то с помощью каких аргументов – различать доисторические и исторические повествования? Не есть ли история всегда нечто такое, о чем мы знаем только из рассказов – повествований, и разве это не чистая конвенция – допускать, что исторические научные повествования содержат больше истины, чем доисторически-мифические повествования?

П. С.:Что касается литературного и жанрового статуса моей затеи, то я до самого последнего момента играл с мыслью презентовать проект «Сферы» как роман. Это сулило бы то преимущество, что можно было использовать без ограничений все средства, какие только есть в иерархии дискурса, и иметь возможность употреблять все идиомы. Привилегия автора романа – не быть обязанным обосновывать свое знание. Он не должен извиняться за то, что говорит на нескольких языках. Он может предоставить слово герою романа – ученому, не оставляя, однако, за наукой последнего слова. Нечто подобное делаю и я, производя философское смешение языков. Я предоставляю слово философам и сам говорю на языках философии, не утверждая, что это – самый высокий и окончательный язык в иерархии дискурса. Наоборот, я хотел бы привести в философскую форму знания знание внефилософское, связанное скорее с поэзией и мифом. И тем не менее я не представил проект «Сферы» как роман, потому что притязаю на то, что научное знание стоящего выше дискурса стóит большего, чем повествовательная структура рассказа и время от времени вводимые эвокативные формы языка. Итак, «Сферы» в целом – несмотря на все нарративные и образные черты – затея, построенная на аргументации, и она не может отказаться от своего места на вершине иерархической пирамиды игр в поиск истины.