Карл Зигмунд - Точное мышление в безумные времена. Венский кружок и крестовый поход за основаниями науки

Абрахам Вальд внес много нового и в теорию вероятностей. Ученые давно поняли, как рассчитывать вероятности, но поскольку само слово «вероятный» неоднозначно и полно скрытых смыслов, теории недоставало по-настоящему твердых оснований. Задача выстроить такие строгие основания даже входила в знаменитый список из двадцати трех задач, которые сформулировал в 1900 году Давид Гильберт.

Над этим ломал голову и Рихард фон Мизес. Он сосредоточился на сериях событий — например, когда много раз бросают монетку. В результате получается случайная последовательность орлов и решек, а если выражаться более абстрактно, то случайная последовательность единиц и нулей. Если дана такая последовательность, спрашивал Мизес, как проверить, действительно ли она случайная? Очевидно, нули и единицы должны встречаться в ней примерно одинаково часто. Однако таким качеством обладает и периодическая последовательность 0, 1, 0, 1, 0, 1, 0, 1, 0, 1, …, а она ни в коем случае не случайна. Ее регулярность подтверждается тем, что подпоследовательность , состоящая из всех ее членов с четным номером, состоит исключительно из единиц, а дополнительная подпоследовательность — только из нулей. Едва ли это случайно! Это натолкнуло Мизеса на мысль посмотреть на подпоследовательности. Должна ли любая подпоследовательность подлинно случайной последовательности иметь примерно одинаковое количество нулей и единиц? Однако, как выяснилось, это оказалось чрезмерное требование: таких последовательностей не существует.

Однако Абрахам Вальд сумел дать красивое определение случайных последовательностей и тем самым описал понятие иррегулярности в математически точных терминах. Грубо говоря, определение гласило: никакая система в азартных играх не позволит выиграть против подлинно случайной последовательности. Вальда натолкнула на эту мысль лекция Карла Поппера на Математическом коллоквиуме Карла Менгера [400] 400 Это было 6 февраля 1934. . Очевидно, коллоквиум в отличие от Венского кружка не был для юного Поппера запретной территорией.

Абрахам Вальд давал Оскару Моргенштерну уроки математики. Тот писал: «Очередной урок математики. Мы уже дошли до производных. Вальд считает, к следующему году я уже продвинусь настолько, чтобы понимать в математической экономике почти все. Приятно слышать!» [401] 401 Дневник Моргенштерна, 8 ноября 1935.

Чтобы глубже понять, как ведут себя экономические агенты, Моргенштерн решил применить некоторые методы из книги Менгера «Мораль, принятие решений и организация общества» ( Moral, Wille und Weltgestaltung ). Что бывает, если агент принимает в расчет реакцию других агентов? Моргенштерн собирался написать на эту тему статью под названием «Максимы поведения». Поначалу дело шло медленно. Но затем к нему присоединился Джон фон Нейман, и их сотрудничество привело к созданию теории игр , весьма плодотворного нового раздела математики, изучающего конфликт интересов.

Теория игр, в свою очередь, имела последствия для этики. И в самом деле, к середине пятидесятых годов Ричард Бретуэйт (1900–1990), в прошлом кембриджский коллега Витгенштейна, указал, что теория игр обеспечивает инструмент для изучения моральной философии. Это позволяет давать точные с научной точки зрения ответы на вопросы, касающиеся, например, справедливого распределения, наград и наказаний, личных интересов и общественного блага. Таким образом, вполне можно считать, что корни этого раздела философии лежат в попытках Карла Менгера найти формальный подход к изучению этики.

Мориц Шлик, как и Карл Менгер, скептически относился к знаменитому категорическому императиву Канта. Императив — это приказ, но кто приказывает? Как императив может работать без «императора» — без начальника, без командира? По Канту, приказ отдает чувство долга. Но что такое долг? Может быть, чувство долга определяется как «то, что отдает приказ»? Если да, то все замыкается, и от такого определения нет никакого толку. Или долг — это просто другое название Бога? Так что же, Бог не умер? Так или иначе, с какой стати нужно подчиняться приказам? Слепое послушание, вероятно, высоко ценится в ряду так называемых «прусских добродетелей», но в большинстве других культур оно не особенно приветствуется. Кант, конечно, был из Пруссии, как и Шлик, но Шлик с детства возненавидел жесткие правила, взывавшие к чувству долга.

«Люблю помогать друзьям, но, увы, делаю это с удовольствием — поэтому меня часто тревожит, что я недостаточно добродетелен», — с легкой иронией говорил о строгих моральных суждениях Канта Фридрих Шиллер [402] 402 Friedrich Schiller. Distichon Gewissensskrupel. . Согласно Канту, «Моральный закон как определяющее основание воли ввиду того, что он наносит ущерб всем нашим склонностям, должен породить чувство, которое может быть названо страданием» [403] 403 Цит. по: Кант Иммануил. Указ. соч. С. 397. . Иначе говоря, о добродетели не может быть и речи, если к ней не приводят долгие тяжкие страдания и изнурительная самодисциплина. Однако Шлик называл такие представления о моральности «твердой решимостью лавочника признавать добродетель только в труде и лишениях», сам же он, напротив, считал, что «высшая и прекраснейшая добродетель — добродетель интуитивная» [404] 404 Fragen der Ethik, 1934, см.: Schlick, 1984. . Ницше был ему гораздо ближе Канта.

Шлик, подобно Карлу Менгеру, примирился с тем, что этика в Венском кружке стала деликатной темой. В своем «Преодолении метафизики» Карнап соглашался с Витгенштейном (Логико-философский трактат, 6.42), что в этике не может быть никаких «предложений» ( Sätze ). Логика Карнапа достаточно прямолинейна: суждения о добродетели невозможно подтвердить эмпирически. Если принять идею, что смысл утверждения коренится в методе его верификации, то суждения о добродетели с неизбежностью бессмысленны или по крайней мере «бессмысленны как научные утверждения», как более осторожно выразился Карнап позднее. Еще позднее и еще осторожнее он сформулировал это так: «Согласно эмпирическому критерию смысла, суждения о добродетели лишены когнитивной релевантности» [405] 405 Carnap, 1963. .

Шлик считал все это перегибами. Как-никак его первая книга, юношеская «Мудрость жизни», тоже была посвящена этике. После этого он время от времени возвращался к рукописи «Нового Эпикура», чтобы добавить свежие идеи, и регулярно читал лекции об этических вопросах. В конце концов он написал книгу на эту тему — «Вопросы этики» ( Fragen der Ethik ), пока пребывал «в глубоком одиночестве на скалистом побережье Адриатического моря», и этот труд вышел в серии «Записки о научном миропонимании» Венского кружка.