Арман Николи - Фрейд и Льюис. Дебаты о Боге

Возможно, противоречия, среди прочего, порождало то, что Фрейд вообще невысоко ценил людей. «Люди мало чего стоят – и психоаналитики не исключение. Это всегда меня удивляло», – пишет Фрейд коллеге в Бостон; ему в ту пору пятьдесят девять. Он признает: даже психоанализ не слишком заметно улучшает природу человека. «Но почему, – спрашивает он, – люди, прошедшие психоанализ, должны стать лучше остальных? Анализ дает целостность , но не обязательно делает человека хорошим . Не могу согласиться с Сократом и Патнемом, которые считают, что наши недостатки порождены непониманием и неведением. Думаю, когда от анализа ждут помощи в реализации возможных идеалов, на него возлагают непосильное бремя» [398] Jones, The Life and Work of Sigmund Freud , vol. II, p. 182. .

Переписка Фрейда со швейцарским пастором Оскаром Пфистером отражает ту же самую установку: «Я не слишком утруждаю себя размышлениями о добре и зле, но в целом, как я вижу, в людях немного “добра”. Большинство из них, как подсказывает мой опыт, – просто мусор, независимо от того, признают они это или нет и исповедуют ли какую-либо нравственную доктрину» [399] Freud, Psychoanalysis and Faith , pp. 61–62. . А пару лет спустя в письме, где Фрейд признается, что единственная радость его жизни – это работа ума, он заявляет: «Какое удовольствие я получал от анализа в те годы, когда трудился в одиночестве! А когда ко мне присоединились другие, это скорее обернулось для меня болью, а не удовольствием. Люди принимали мое учение и искажали, но это не заставило меня переменить ранее сложившееся мнение о них. Рано или поздно это должно было привести к необратимому разрыву отношений» [400] Freud, Psychoanalysis and Faith. Письмо Пфистера от 25 декабря 1920 года. .

Мрачный взгляд на людей и человеческую природу не изменился у Фрейда и на восьмом десятке жизни. «Склонность к агрессии, – писал он в семьдесят три, – которую мы находим в себе, справедливо предполагая, что она есть и у других, портит наши отношения с ближними» [401] Freud, Civilization and Its Discontents , in The Standard Edition of the Complete Psychological Works , vol. XXI, p. 112. . Ближний, по мнению Фрейда, есть тот, кто способен «унижать другого, причинять ему боль, пытать и убивать. Homo homini lupus est (Человек человеку волк.)» [402] Ibid. , p. 111. . Он видел лишь одно решение: «Каждому из нас следует отказаться от иллюзорных представлений о других, которые складываются в юности, и увидеть, сколько сложностей и сколько боли причинили нам недоброжелатели».

Льюис в своих суждениях, по крайней мере после обращения, совершенно отличается от Фрейда. До обращения у него также были трудности в отношениях с людьми, но иного рода. В автобиографии Льюис, описывая себя до перемены взглядов на жизнь, говорит, что был погружен в себя и немногих впускал в свою жизнь. Из-за тяжелой утраты – смерти матери, перенесенной в девять лет, он был осторожен во взаимоотношениях. Подсознательно он чувствовал, что тесные отношения, особенно с женщиной, могут повлечь за собой боль разделения и утраты, вернув к жизни детскую травму. В автобиографии, написанной Льюисом в возрасте шестидесяти лет, он вспоминает, как в детстве просыпался ночью и прислушивался к дыханию брата. Если он ничего не слышал, в его сознании рождались мрачные подозрения: а вдруг отец и брат тихонько встали, пока он спал, и уехали в Америку, оставив его одного? Вот как он описывает свою философию взаимоотношений: «Все люди умирают. Не позволяй твоему счастью зависеть от того, что можно потерять. Мне нужна полная надежность. Из всех доводов против любви самым убедительным является такой: “Осторожно! Это может повлечь страдания”. Он точно соответствовал моей природе» [403] Lewis, The Four Loves , p. 168. .

Из автобиографии и дневников Клайва Льюиса мы не особо много узнали бы о том, как он до обращения строил отношения с людьми. В подростковом возрасте, находясь под влиянием одного молодого и популярного преподавателя, Льюис, как он сам пишет, «постепенно учился быть в школе педантом или “умником” (в худшем смысле этого слова)» [404] Lewis, Surprised by Joy , p. 100. . Уже после обращения, оглядываясь на прошлое, Льюис крайне отрицательно оценивал систему закрытых школ в Англии. С учениками там обращались жестоко. «А там, где угнетение не могло полностью и навсегда сломить дух, оно в качестве компенсации порождало гордость и презрение. Раб, только что выпущенный на свободу, склонен к высокомерию более всех». В целом «почти вся школьная жизнь определялась борьбой за место под солнцем: добейся, достигни…» [405] Ibid. , p. 110. .

В дневниках Льюис выглядит критически настроенным, гордым, циничным, жестоким и надменным молодым человеком. Он характеризует домашнюю прислугу такими словами: «Деревенские девицы, ленивые, шумные и неумелые» [406] Lewis, All My Road Before Me , p. 23. . Одну женщину он описывал так: «Тетка с ложными бровями, говорящая ложь» [407] Ibid. , p. 24. . О другом человеке говорит: «Слишком образованный, манерный, тщеславный, легкомысленный и невыносимый» [408] Ibid. , p. 71. . После визита одного гостя отмечает, что тот «чмокает, повизгивает и хрустит, когда ест» [409] Ibid. , p. 73. . По завершении католического богослужения он пишет: «Мы здорово замаялись… а священник… был одним из самых мерзких коротышек, каких я только видел» [410] Lewis, All My Road Before Me , p. 85. . Говоря о людях, он мог использовать такие выражения, как «эта сука» [411] Ibid. , p. 91. , «дурачочек» [412] Ibid. , «гадкий итальяшка» [413] Ibid. , p. 92. , «неразвитый, наивный, неисправимый пошляк» [414] Ibid. , p. 108. и «миленькая жирная уродка» [415] Ibid. , p. 419. . Таким образом, до прихода к вере Клайв Льюис предпочитал быть в одиночестве. Все его существо было пропитано снобизмом и высокомерием, которые воспитала в нем английская система закрытых школ. Мы не видим в этом человеке никаких признаков той любви, о которой он много писал и которую проявлял в отношениях позже.

После обращения Льюис открылся для людей. Он уже не проводил долгие часы в размышлениях о себе самом и перестал вести дневник. Льюис явно обрел внутренние ресурсы, позволившие ему преодолеть страх близких отношений, за которым стоял бессознательный страх новой потери. Его отношение к людям радикально изменилось.

У него появилось много друзей. Многие из них – включая оксфордских преподавателей – собирались и вели беседы у Льюиса вечером по четвергам и по вторникам до обеда. Они шли обедать в крохотный ресторанчик или в паб «Орел и дитя». Зачитывали вслух то, над чем работали. В этих беседах родилось немало знаменитых книг, те же «Властелин колец» и «Письма Баламута». Они шутили и веселились. В группу «Инклингов» входило восемнадцать постоянных участников, а многие другие порой вовлекались в дискуссии, когда оказывались рядом. И остроумный Льюис разделил с собеседниками немало своих шуток. Джордж Сэйер в блестящей биографии Льюиса говорит, что встречи «Инклингов» делали того «абсолютно счастливым».