Фридрих Паульсен - Введение в философию

Давид Юм первый развил это воззрение о сущности причинности, и это дает его «Исследованию о человеческом уме» выдающееся положение в истории философии. В отношении причины и действия, как показывает он, самый проницательный анализ не находит решительно никакой необходимости: ни необходимости мышления, так чтобы, например, из понятия причины логически выводилось действие, – ни принуждения, посредством которого действующий элемент вынуждал бы к изменению элемент страдающий; между причиной и действием вообще нельзя показать никакого соединения, никакого внутреннего сцепления, с помощью которого связь их делалась бы для мышления необходимой. Все, что мы знаем, это правильная совместность явлений во времени. Кант держится в этом одного мнения с Юмом: содержание выражения, что между двумя явлениями существует причинное отношение, есть только их правильная совместность во времени; он не менее решительно, чем Юм, отрицает, что мышление может вывести действие из понятия причины или свести закон причинности на закон противоречия.

Впрочем, мысль эта не чужда и более старому, метафизическому направлению в новой философии. Прежде всего Лейбниц, заменяя взаимодействие между элементами действительности предустановленной гармонией, имеет в виду собственно ту же самую мысль. Переход влияний из одной вещи в сущность другой является и для него нелепым представлением; монады не протяженные существа с окнами и дверями, в которые бы могли входить «влияния». То, что действительно происходит, есть concomitance, сопровождающее соответствующее изменение: если на каком-нибудь одном пункте действительности происходит изменение, то соответствующие изменения происходят и на других пунктах. Это представление было подготовлено окказионализмом; он не мог найти «внутренней связи» прежде всего в одном пункте, именно в отношении тела и души. Лейбниц, идя по стопам Спинозы, обобщает это воззрение; он отвергает intluxus physicus не только здесь, но и везде: все вещи самопроизвольно согласуются в своих изменениях. Иначе говоря, связь, существующая между причиной и действием, есть не случайная и частная связь, а всеобщая и существенная, соединяющая все элементы действительности; эти последние вовсе не чужды и не внешни по отношению друг к другу, а суть члены одного существа: Бог есть та связь, которая соединяет по существу все вещи; Он есть то существо, в котором все они суть единое.

В наше время вновь принял эти мысли Аотце, который и сделал их точкой отправления своей метафизики [56]. Вместе с Юмом (хотя он не ищет себе опоры в его эмпиризме) он настаивает на случайности для нашего мышления всякого причинного отношения, на невозможности показать связь между причиной и действием. Вместе с Лейбницем, которого он ценит и охотно признает за своего руководителя, он выводит из этого воззрения все же самые далеко простирающиеся следствия. Он находит, что при предположении атомизма факт взаимодействия просто непонятен и недоступен построению. Если бы действительность в самом деле состояла, как предполагает эта теория, из множественности абсолютно самостоятельных субстанций, то факт согласования ее изменений был бы просто непонятен. Если бы каждый атом, каждый элемент действительности был вещью самой по себе, по своим бытию и сущности вполне независимой, то как могло бы в таком случае происходить то, что в своей деятельности он сообразуется с другими? Тогда должно было бы ожидать, что каждый пойдет своей собственной дорогой, не заботясь об остальных.

Или, может быть, его принуждают к этому естественные законы? Но ведь эти последние суть не вне или поверх вещей, а в них; они представляют собой лишь выражение фактического образа действия последних. Их в самом деле решительно ничто не принуждает быть и действовать иначе, чем это лежит в их собственной природе. Не сила притяжения Земли и не закон тяготения удерживают Луну в ее пути вокруг Земли, но на самом деле, так сказать, ее собственная добрая воля; если б она покинула как-нибудь этот путь и направилась по тангенциальному направлению, то со стороны Земли и закона тяготения ей не было бы за это ничего. Если она удерживает путь по кривой линии с постоянным отклонением от прямого направления к земле, то она следует в этом исключительно своей собственной природе или склонности. То же самое сохраняет свою силу всюду; естественные законы не принуждают вещей, а служат выражением их самопроизвольного образа действий. Они не объясняют, почему вещи действуют таким-то образом, а только высказывают в общей формуле, как они действуют. Они – не разрешение загадки, а сами – загадка.

В самом деле, атомизм должен был бы, вместе с Лотце, задать себе когда-нибудь вопрос: откуда, однако, является такое однообразие в образе действия многих субстанций, что последний может быть сведен в общие формулы? Почему каждая из них не поступает иначе, раз она имеет независимые от остальных бытие и сущность? Это одообразие могло бы навести его на другое представление. Если бы в какой-нибудь горной долине было найдено большое количество каменных обломков, которые все обнаруживали бы совершенно одинаковые качества, то мы предположили бы, что это – обломки одного бывшего когда-то целого. Разве в нашем случае не должно иметь силу нечто подобное же? Не должны ли части мира, кажущиеся самостоятельными, быть тоже, правда, – не обломками бывшего когда-то целого, а живыми членами сущего единого существа?

Лотце делает этот вывод. Взаимодействие и естественная закономерность указывают на то, что элементы мирового процесса не так между собой чужды и далеки один другому, как это предполагает атомизм. Всеобщее сообразование всех их со всеми становится понятным в сущности лишь в том случае, если мы допустим, что все они – члены единого существа, одной субстанции. В органическом теле нет изолированных изменений, каждое изменение на каком-нибудь одном пункте вызывает соответствущие изменения всех остальных частей. Так и мир представляет собой единую систему, нигде не допускающую изолированных явлений; каждое явление находится в отношении со всеми остальными, оно является частичным изменением, вызванным на данном пункте в видах общего изменения целого. Если мы вместе со Спинозой назовем это целое, Bee-Единое, Богом, то всякое взаимодействие совершалось бы в Боге: движение на каждом пункте Его существа сочеталось бы с движением на всех остальных в единое совокупное движение.

Таким образом, факт всеобщего взаимодействия, если пойти по его указаниям и додумать понятия до конца, приводит к мысли о единстве действительности: существует только одно единое существо, с одной-единой согласующейся в самой себе деятельностью; отдельные вещи составляют только моменты его сущности; их деятельности, определяемые взаимодействием, составляют в действительности вырезки из единого самодвижения субстанции. Или, говоря кантовским выражением: всеобщее взаимодействие в mundus sensibilis есть unitas phaenomenon, который в mundus intelligibilis соответствует unitas noumenon.