Артур Шопенгауэр - Краткий курс истории философии

Схоласты, опираясь на Аристотеля, утверждали: прежде всего установим всеобщее – частное будет из него вытекать или пусть вообще находит себе потом место под ним, как может. Мы поэтому прежде всего выясним себе, что присуще «ens», вещи вообще : свойственное отдельным вещам пусть тогда постепенно присовокупляется, хотя бы и путем опыта, – во всеобщем это никогда ничего изменить не может. Бэкон, напротив, заявлял: прежде всего настолько полно познакомимся с отдельными вещами, насколько лишь это возможно: затем в конце концов мы узнаем то, что такое вещь вообще.

Однако Бэкон уступает Аристотелю в том отношении, что его метод для восхождения вовсе не столь закономерен, надежен и непогрешим, как метод Аристотеля для нисхождения. Мало того: сам Бэкон при своих физических изысканиях оставил в стороне данные в «Новом органоне» правила своего метода.

Внимание Бэкона было направлено главным образом на физику. То, что он сделал для последней, именно начав ее с самого начала, вскоре затем было сделано для метафизики Декартом .

В книгах по арифметике правильность решения какой-либо задачи обнаруживается обыкновенно тем, что в итоге не получается никакого остатка. Подобным же образом обстоит дело с решением загадки мира. Все системы – это задачи, которые «не выходят»: они «дают» остаток, или, если предпочесть сравнение, взятое из химии, – нерастворимый осадок. Остаток этот состоит в том, что при правильном выведении дальнейших заключений из их тезисов результаты не подходят к наличному реальному миру, не согласуются с ним, и некоторые стороны его остаются при этом совершенно необъяснимыми. Так, например, с материалистическими системами, выводящими мир из материи, наделенной чисто механическими свойствами, и по ее законам, не согласуется всепроникающая удивительная целесообразность природы, а также наличие познания, в котором и самая-то эта материя лишь впервые и выступает на сцену. Это, следовательно, и будет их остатком.

С другой стороны, с теистическими системами, но в такой же мере и с пантеистическими несовместимы преобладание физического зла и моральная испорченность мира, которые поэтому и получаются здесь в качестве остатка, или нерастворимого осадка. Правда, в подобных случаях не затрудняются прикрывать такого рода остатки софизмами, при нужде – даже простыми словами и фразами, но долго это продолжаться не может. Тогда, так как задача все-таки «не выходит», начинают искать отдельные ошибки в вычислении, пока наконец не приходится сознаться, что самая ее постановка была неверна. Если же, напротив, полная последовательность и согласие всех положений какой-либо системы на каждом шагу сопровождается столь же полным соответствием ее с опытным миром, так что между ними ни в чем не замечается диссонанса, то это – критерий истинности данной системы, искомое безостановочное решение арифметической задачи. Равным образом, неправильность в самой постановке задачи означает, что уже с самого начала за дело принялись не с того конца, вследствие чего одна ошибка вела потом к другой ошибке. Ибо с философией дело обстоит так же, как с весьма многими другими вещами: речь идет о том, чтобы приняться за нее с надлежащего конца. Но подлежащий объяснению феномен мира предлагает на выбор бесчисленное множество концов, из которых лишь один может быть правильным: он похож на запутанный клубок ниток, на котором висит много ложных кончиков, – только тот, кто отыщет среди них необходимый, может распутать весь клубок. А тогда одно легко развертывается из другого, и по этому можно судить, что это был тот самый конец. Данный феномен можно уподобить также лабиринту с сотней входов, открывающихся в коридоры, которые все после длинных и многократно перекрещивающихся поворотов в конце опять ведут вон, – за исключением только одного, повороты которого действительно приводят к центру, где стоит идол. Коль скоро человек напал на этот вход, он не собьется с пути: но ни через какой другой нельзя достичь цели. Я прямо держусь того мнения, что лишь воля в нас – истинный конец клубка, действительный вход лабиринта.

«Строго проведенный теизм необходимо предполагает, что мир подразделяется на небо и землю: на последней копошатся люди, на первом восседает управляющий ими Бог»

Декарт же, по примеру метафизики Аристотеля, исходил из понятия субстанции, с которым еще возятся и все его последователи. Но он признавал двоякого рода субстанцию: мыслящую и протяженную. Эти две субстанции, по Декарту, действуют одна на другую через influxus physicus [48] Физическое воздействие (лат.). , который, однако, скоро оказался его остатком. Именно, influxus этот должен был осуществляться не только извне внутрь – при представлении физического мира, но и изнутри наружу – между волею (которая необдуманно была причислена к мышлению) и телесными движениями. Ближайшее отношение между этими двумя видами субстанции и стало главной проблемой, при обсуждении которой возникли столь значительные трудности, что из-за них пришлось прибегнуть к системе causes occasionnelles и harmoniae praestabilitae [49] Причины-поводы… предустановленная гармония (лат.). , после того как отказались дальше служить spiritus animales [50] Животный дух (лат.). , игравшие роль посредников у самого Декарта [51] Впрочем, spiritus animales выступают уже как вещь, известная у Ванини («De naturae arcanis, dial». 49). Родоначальником их был, быть может, Виллисий («De anima brutorum», Женева, 1680, р. 35 sq.). Флуранс «De la vie et de rintelligence [ «Жизнь и разум»], II, p. 72) приписывает их введение Галену. Даже Ямвлих уже, по Стобею (Eclog., lib. 1, cap. 52, § 29), в довольно ясной форме приводит их как учение стоиков. – Примеч. автора. . Мальбранш считал influxus physicus немыслимым, причем, однако, он не принял в расчет, что такой influxus без дальних слов признается при сотворении и руководстве физического мира Богом, который есть дух. Поэтому взамен того он предложил «причины-поводы» и «nous voyons tout en Dieu» [52] «Мы все созерцаем в Боге» (фр.). : в этом его остаток. Также и Спиноза , идя по стопам его учения, все еще исходит от того же понятия субстанции , как если бы это было нечто данное. Тем не менее он объявил обе разнородные субстанции, мыслящую и протяженную, за одну и ту же, благодаря чему была обойдена вышеуказанная трудность. Но через это его философия стала главным образом отрицательной, именно – свелась к простому отрицанию двух великих картезианских противоположностей, так как Спиноза распространил свое отождествление и на другую выставленную Декартом противоположность – между Богом и миром. Последнее, однако, было, собственно, лишь педагогическим приемом, или формою выражения. Ведь было бы слишком резко сказать прямо: «Неверно, будто этот мир создан каким-то Богом; он существует по собственному полномочию»; поэтому Спиноза избрал косвенный оборот и сказал: «Мир сам есть Бог», – что ему никогда не пришло бы в голову утверждать, если бы он, вместо того чтобы брать отправной точкой иудейство, мог беспристрастно исходить от самой природы. Этот оборот служит и тому, чтобы придать его тезисам кажущуюся положительность, тогда как, в сущности, они чисто отрицательны, и потому мир остается у него собственно необъясненным; его учение можно резюмировать таким образом: «Мир есть, потому что он есть, и он таков, каков есть, потому что он таков» (этой фразой имел обыкновение мистифицировать своих студентов Фихте). Но возникшее указанным путем обожествление мира не допускало никакой истинной этики и находилось к тому же в вопиющем противоречии с физическими бедствиями и моральным бесчестием этого мира. Таков, следовательно, остаток в спинозовской системе.