Артур Шопенгауэр - Краткий курс истории философии

Понятие субстанции , из которого исходит Спиноза , принимается им, как сказано, за нечто данное. Правда, он его определяет согласно своим целям, но ему нет дела до его происхождения. Ведь только Локк провозгласил вскоре после него то великое учение, что философ, желающий что-либо вывести или доказать из понятий, прежде всего должен исследовать происхождение всякого такого понятия, ибо содержание последнего и все, что бы из него ни проистекало, всецело определяется его происхождением как источником всякого достижимого с его помощью знания. А если бы Спиноза постарался выяснить происхождение понятия субстанции, то он в конце концов должен был бы увидеть, что начало ему дала исключительно материя , и потому истинное содержание этого понятия – не что иное, как именно существенные и а priori указуемые свойства материи. На самом деле все, что Спиноза требует для своей субстанции, приложимо к материи и только к ней: она безначальна, т. е. не имеет причины, вечна, единственна и всеедина, и ее модификации – это протяжение и познание (последнее – как особое свойство мозга, который материален). Таким образом, Спиноза – стихийный материалист; однако материя, которая при ближайшем анализе реализует его понятие и дает ему эмпирическую оболочку, есть не та ложно понимаемая и атомистическая материя Демокрита и позднейших французских материалистов, которая обладает лишь механическими свойствами: нет, – это материя, правильно понимаемая, снабженная всеми своими необъяснимыми качествами; относительно этого различия см. мое главное произведение, т. 2, гл. 24, с. 315 и сл. (3-е изд., с. 357 и сл.). Этот метод – принимать без рассмотрения понятие субстанции , делая его отправным пунктом, – мы находим, однако, уже у элейцев , как это особенно можно видеть из аристотелевской книги «De Xenophane». Именно и Ксенофан исходит от ὂν, т. е. субстанции, и ее свойства излагаются у него без предварительного разбора или указания, откуда же он получил свои сведения о такой вещи: будь этот вопрос поставлен, тогда ясно обнаружилось бы, о чем, собственно, он говорит, т. е. какова в последнем счете та интуиция, которая лежит в основе его понятия, сообщая последнему реальность; и в результате, конечно, оказалось бы, что речь идет лишь о материи и что к ней приложимо все то, о чем говорит Ксенофан. В последующих главах, о Зеноне , сходство со Спинозой распространяется даже на характер изложения и терминов. Едва ли поэтому можно отрицать, что Спиноза знал это произведение и воспользовался им, – тем более что в его время Аристотель, несмотря на нападки Бэкона, все еще сохранял за собою большой авторитет, да и имелись хорошие издания его, с латинским переводом. В таком случае Спинозу можно считать простым реставратором элейцев, подобно тому как Гассенди был реставратором Эпикура. И мы еще раз убеждаемся в том, с какой чрезмерной редкостью появляется во всех областях мысли и знания действительно новое и вполне самобытное.

«Мы в своем земном состоянии не бываем тем, чем должны и хотели бы быть, и потому мы всегда ожидаем лучшего от будущего»

Впрочем, особенно в формальном отношении, то, что Спиноза исходит из понятия субстанции , зиждется на ложной основной мысли, которую он заимствовал у своего учителя Декарта, а последний – у Ансельма Кентерберийского, – именно на той мысли, будто из essentia [53] Сущность (лат.). может когда-либо вытекать exsistentia [54] Существование (лат.). , т. е. из простого понятия можно заключать к бытию, которое поэтому и будет необходимым, – или, иными словами, будто в силу природы или определения какой-либо чисто мыслимой вещи становится необходимым считать ее уже не за мыслимую только, но и за действительно существующую. Декарт применил эту ложную основную мысль к понятию entis perfectissimum [55] Наисовершеннейшее существо (лат.). . Спиноза же принял понятие substantia или causa sui (последнее есть contradictio in adjecto [56] Противоречие в определении (лат.). ; см. его первое определение, представляющее собою его πρώτον ψευδός [57] Изначальная ошибка (греч.). в начале «Этики», затем – теор. 7 первой книги). Разница в основных понятиях у обоих философов сводится едва ли не к одной терминологии: в основе же употребления этих понятий в качестве отправных пунктов, т. е. как чего-то данного, и у того, и у другого лежит превратное стремление из отвлеченного представления выводить созерцаемое, – тогда как в действительности всякое отвлеченное представление возникает из созерцаемого и потому им обосновывается. Таким образом, мы имеем здесь перед собой коренное ϋστερον πρότερον [58] Подмена основания следствием (греч.). .

Особого рода бремя взвалил на себя Спиноза тем, что он назвал свою всеединую субстанцию Богом: дело в том, что слово «Бог» уже принято для обозначения совершенно иного понятия, и Спинозе постоянно приходится бороться с недоразумениями, вызываемыми тем, что читатель вместо понятия, которое это слово должно обозначать согласно первым объяснениям Спинозы, все-таки продолжает связывать с ним то понятие, которое оно обычно обозначает. Если бы Спиноза не употребил этого слова, он освободил бы себя от длинных и скучных комментариев в первой книге. Но он сделал это, чтобы облегчить путь своему учению, – и эта цель все-таки не была достигнута. Отсюда через все его изложение проходит какая-то двусмысленность, так что его можно назвать до некоторой степени аллегорическим – тем более что Спиноза точно так же поступает и с некоторыми другими понятиями, о чем мы говорили выше (в первой статье). Насколько яснее и, следовательно, лучше вышла бы его так называемая этика, если бы он прямо говорил то, что у него было на уме, и называл вещи собственными именами, да и вообще если бы он откровенно и естественно излагал свои мысли вместе с их основаниями, а не выпускал их затянутыми в испанские башмаки теорем, доказательств, схолий и короллариев – в этом заимствованном у геометрии одеянии, которое, однако, нисколько не придает философии геометрической достоверности, а просто теряет всякий смысл, коль скоро речь заходит не о геометрии с ее построением понятий! Вот почему и здесь приложимо изречение: «Cucullus non facit monachum» [59] «Клобук еще не делает человека монахом» ( лат.). .

Во второй книге Спиноза рассматривает в качестве двух модусов своей всеединой субстанции протяжение и представление (extensio et cogitatio) – классификация явно неправильная, так как протяжение существует исключительно для представления и в нем, так что его надо не противопоставлять, а подчинять представлению.

Если Спиноза всюду прямо и настойчиво восхваляет laetitiam [60] Веселье, радость (лат.). , выставляя ее как условие и признак каждого похвального поступка, а всякую же tristitiam [61] Печаль, грусть (лат.). безусловно отвергает, хотя его Ветхий Завет говорил ему: «Сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше» (Экк. 7, 3), – то все это он делает просто из любви к последовательности: в самом деле, если этот мир – Бог, то мир является самоцелью и должен радоваться своему бытию и похваляться им; поэтому saute, Marquis! Semper – веселье, nunquam – печаль! [62] Прыгай, маркиз! Веселье – всегда, грусть – никогда! (лат.) Пантеизм по самому существу своему – необходимо оптимизм. Этот обязательный оптимизм вынуждает Спинозу прийти и еще кое к каким ложным выводам, среди которых на первом месте стоят нелепые и очень часто возмутительные положения его нравственной философии, принимающие в 16-й гл. его «Богословско-политического трактата» прямо позорный характер. С другой стороны, он непоследователен там, где последовательность позволила бы ему прийти к правильным воззрениям, – например, в своих столь же недостойных, сколь и ложных суждениях о животных («Этика», ч. IV, гл. 26, приложение, и в той же части теор. 37, схолия). Здесь он говорит именно так, как приличествует еврею, согласно гл. 1 и 9 Бытия. Собак он, по-видимому, совершенно не знал. На возмутительную фразу, которой начинается упомянутая гл. 26: «Praeter homines nihil singulare in natura novimus, cuius mente gaudere et quod nobis amidtia aut aliquo consuetudinis genere iungere possumus» [63] «Кроме людей, мы не знаем в природе никакого отдельного существа, душа которого могла бы доставлять нам радость и которое мы могли бы соединять с собою узами дружбы или какого-нибудь общения» (лат.). , лучшим ответом служат слова одного современного испанского беллетриста ( Larra , pseudonym Figaro, im «Doncel», cap. 33): «El que no ha tenido un perro, no sabe lo que es querer y ser querido» [64] (Ларра, под псевдонимом Фигаро, у «Донцеля», гл. 33): «Кто никогда не держал собаки, тот не знает, что значит любить и быть любимым» (лат.). . То, что, по свидетельству Колера, Спиноза для своего развлечения и с задушевным смехом имел обыкновение мучить пауков и мух, вполне соответствует его цитированным нелепостям, а также упомянутым главам Бытия. И вот благодаря всему этому, «Ethica» Спинозы представляет собою сплошную смесь ложного и истинного, замечательного и плохого. В конце ее, во второй половине последней части, автор тщетно силится стать ясным для самого себя – но он не может сделать этого, и оттого ему не остается ничего иного, как только стать мистиком , каким он здесь и выступает. Но чтобы не оказаться несправедливыми к этому, во всяком случае, великому уму, мы должны принять во внимание, что он имел еще слишком мало предшественников, – пожалуй, только Декарта, Мальбранша, Гоббса, Джордано Бруно. Философские основные понятия не были еще достаточно выработаны, проблемы не приобрели еще тогда надлежащей определенности.