Шарль Лало - Введение в эстетику

Итак, импрессионизм такое же старинное направление, как и догматизм, de jure, если не de facto. Догматик не более как человек, имеющий свои склонности и вкусы и из-за снисходительности по отношению к публике (а также, несомненно, к самому себе) испытывающий потребность приписывать их всему миру. Раньше, чем предлагать их любому встречному, он считает своим долгом поднимать свои индивидуальные впечатления на высоту универсального разума. Такое художественное предпочтение является делом индивидуального темперамента у художника, у публики же главным образом быть может делом установившегося вкуса, ибо без подходящей, хорошо подготовленной к принятию его публики этот род литературы был бы мертворожденным.

Из этого следует, что когда Лагарп или Вилльмен судят лишь о произведениях, «освященных временем», то их притязания на универсальность своего собственного вкуса не всегда на расстоянии века задевают нас.

Но когда какой-нибудь Планш или Низар догматически трактуют своих современников, а эти современники именуются Мишле или Виктор Гюго, то сектантское суждение этих псевдоклассиков вполне определенно представляется нам на расстоянии индивидуальным вкусом, возведенным в закон – или даже хуже – в догмат; иногда в основе суждения лежит даже личная вражда, каприз, в интересах дела великодушно приписанный универсальному разуму, инстинкту, чувствам, интуиции, здравому рассудку, неизменным принципам вкуса, абсолютным правилам прекрасного.

Еще раз повторим: импрессионизм прямо противопоставляется не идее догматизма, а идее науки.

Фактически истинное значение импрессионистской эстетики или критики заключается, как это хорошо отметил Брюнетьер, в несомненно растущем индивидуализме; но в еще большей степени служит она симптомом вторжения в сферу критики писателей, одаренных художественным темпераментом, помимо своей воли ставших критиками или эстетиками. Но творчество и оценка требуют двух различных складов ума, которые, хотя и не абсолютно несовместимы – слишком многие примеры доказывают противное, – все же не менее противоположны по своим тенденциям и функциям, чем интуиция и размышление, синтез и анализ. Неудивительно поэтому, что иные критики хотят из своего суждения о произведении сделать, хорошо ли, дурно ли, другое художественное произведение. Эта особенность весьма приятна в одном смысле, но, с других точек зрения, она, очевидно, представляется недостатком, подобно тому, как недостатком было бы незаконное введение поэзии или красноречия в трактат по естественной истории или сравнительному праву. В полуимпрессионистском Сент-Бёве, авторе «Lundis», слишком часто находим автора «Volupte» или «Pensees de Joseph Delorme»: после того как он последовательно пробовал писать – и не без успеха – рассказы, стихи и главным образом драматические произведения, он вернулся, наконец, к критике, и, прежде всего, затем, чтобы анализировать с психологической и моральной точек зрения более людей, чем произведения. Жюль Леметр в критике – наполовину удавшийся художник. Анатоль Франс, занявшийся этим видом литературы лишь, как интермедией, является, при всей оригинальности своего очаровательного таланта – и благодаря ей – наполовину удавшимся критиком, а его впечатления – псевдокритикой. Это, впрочем, не умаляет того выдающегося значения, которое имеют оба эти писателя в современной литературе.

Итак, возникновение импрессионизма не столько отмечает господствующее направление идей, сколько служит одним из следствий чрезмерного развития критики. В нашей литературе критика стремится сама стать формой искусства, как во все эпохи утомления, когда творческая способность ослабевает и, слишком предаваясь самоанализу и анализу других, наконец иссякает и всецело отдается изучению прежних художественных творений в силу недостатка истинной оригинальности в настоящем.

Таким образом, великий спор между импрессионизмом и догматизмом – относительно поверхностный спор: упреки, взаимно высказываемые обеими сторонами, заключаются в том, что противник, в сущности, имеет те же самые идеи. Еще более утешительно то, что на самом деле обе стороны правы: между импрессионизмом Брюнетьера и догматизмом Леметра или Франса существует, если так можно выразиться, лишь разница в степени.

Как развитие естественных наук привело к отказу эстетике в нормативном характере, так точно, говорит один современный немецкий теоретик эстетики, современное развитие искусств приводит порой к отрицанию возможности обобщать эстетические суждения. В самом деле, оно приводит к возвеличению не пассивных и внешних условий, как в школе Тэна, но, наоборот, творческой мощи, мощности и свободы художника или лица, воспринимающего произведение искусства. С этой точки зрения, у нас не было бы иного эстетического закона, кроме свободного от правил проявления индивидуальности, оригинальной, могучей и гениальной. Все предписания, которыми хотели бы ввести ее в определенные границы, лишь стеснили бы ее и умалили ее значение вместо того, чтобы помочь ей развиться, – правилом служит, с этой точки зрения, отсутствие правил. Вдохновение не кодифицируется, его нельзя возвести в общее правило. Таким образом, эстетика свелась бы к сборнику субъективных впечатлений, вся ценность которых заключалась бы в тонкости и исключительности замечаний: такова специальная логика импрессионизма.

Однако эта отрицательная концепция эстетики соответствует поистине бессмысленному пониманию природы эстетических норм: обычно воображают, что этим термином прикрывается лишь беспредельный догматизм, как будто нормы непременно должны быть лишь узкими, негибкими, непреложными, абстрактными, априорными, узко партийными, в частности – классическими, академическими, исключающими всякую эволюцию! Правда, в прежнее время они слишком часто выказывали себя именно такими – чисто интеллектуальными формами, исключающими всякую чувственно опосредствованную интуицию и всякую самостоятельность. Но разве прогресс современной науки не освоил нас с идеей законов, приспособляющихся к движению, жизни и эволюции вещей? [145] Volkelt. System der Aesthetik, I, München, 1905, стр.45–6.

Понятие о неизменной сущности прекрасного, о неподвижном и сверхчувственном архетипе, существующем ранее всякой конкретной реализации прекрасного, должно исчезнуть из современной эстетики, как исчезли все прочие схоластические сущности пред более простой и более верной идеей закона, являющегося лишь отношением между фактами.

Если de facto оправдание импрессионизма заключается в захвате литературы критикой, то de jure его raison d'etre кроется в идее относительности. Истинный импрессионизм называется релятивизмом: хотя различные отношения, определяющие ценность художественного произведения, крайне сложны, все же наука в принципе может надеяться достичь познания всех их и уже в настоящее время установить хотя бы некоторые из них. Это все, чего, с другой стороны, требует хорошо понятый, т. е. научный, догматизм.