Шарль Лало - Введение в эстетику

Наконец, Анатоль Франс не колеблется – по крайней мере, в одном, но существенном пункте – отождествлять свои личные вкусы с необходимыми законами. «Я никогда не поверю, – утверждает он против современных символистов, – в устав литературной школы, которая выражает трудные мысли на туманном языке» [142] Jbid. стр. 214; см. «Сад Эпикура». . Существует лишь один стиль, говорит он в другом месте, который среди вечных изменений вкуса имел когда-либо хоть малейшую надежду выжить – это «естественный стиль».

Существуют ли, следовательно, по крайней мере, по отношению к некоторым – во всяком случае, важным – эстетическим фактам окончательные критерии? Если существуют процессы эволюции, то не обладает ли каждый из них своими законами? Мы увидим, что ничего большего не надо хорошо понятому догматизму. Абсолют современных догматиков – лишь более широко понятая относительность.

Может быть, также для того, чтобы выйти за пределы импрессионизма, достаточно исповедовать еще больший релятивизм, ибо наиболее философский его raison d'etre, несомненно, кроется в пережитке неосознанной веры в абсолют, достигнуть которого отчаиваются, но в то же время упорно продолжают думать, что его необходимо достигнуть. Великие ереси и великое неверие одинаково превращаются в великое суеверие, как только утрачивается мужество открыто их исповедовать.

Подобно тому, как Анатоль Франс особенное внимание свое обратил на разногласия коллективного вкуса, так Жюль Леметр, со своей стороны, в особенности настаивал на индивидуальных различиях вкуса. Он содрогается, и не без основания, при мысли перечитывать сегодня то, что пятнадцать лет назад привело его в энтузиазм. Но не являются ли эти изменения вкуса почти неизбежными и не подчинены ли они законам – многообразным, но все же законам. Держу пари, что физиолог мог бы указать нам не один закон. Но для научной критики этого вполне достаточно: при надобности она построит достаточно легко и достаточно верно эстетику молодого человека пятнадцати лет, главные тенденции которого нетрудно отгадать; с меньшей легкостью и верностью, но опять-таки согласно законам она построит эстетику зрелого, образованного и привыкшего к интеллигентному обществу человека, т. е. просто эстетику, ибо для духа, как и для тела, существует несомненно точка зрелости и относительной устойчивости, и не напрасно – повторим еще раз – мы в продолжение всей нашей жизни остаемся согласными с самими собой.

Поэтому Жюль Леметр сам весьма догматически признает, что «существуют необходимые правила, нарушение которых мешает произведению искусства проявиться в полной его силе». Он добавляет лишь следующее ограничение, которое наиболее догматические критики найдут едва ли достаточным: «Истолкование этих правил может быть более или менее строгим» [143] J. Lemaitre. Lescontemporains, серия I, стр. 242. .

Итак, необходимо – хорошо ли, дурно ли – классифицировать заслуги, и средства к этому имеются. «Справедливо и необходимо, – говорит наш критик, – начинать с чтения произведения искусства, по возможности, без предвзятых мыслей и симпатически сопереживая его». Но не всегда легко, даже для ученого, уверяют Клод Бернар и Пуанкаре, отвлечься от самого себя и не иметь предвзятых мыслей; это для импрессиониста было бы противоречием в терминах. Отсюда является на практике необходимость небольшой, крайне догматической операции. «Это отнюдь не значит, что, при помощи наивной фикции, нужно всех писателей поставить предварительно на одну доску. Такому симпатичному изучению должны предшествовать своего рода чистка и сортировка, совершающиеся естественно. Очевидно, существуют книги, не служащие предметом критики, не подходящие для нее (число изданий здесь ни при чем). С другой стороны, за исключением нескольких сомнительных случаев, отлично чувствуется и среди действительно образованных мандаринов установлено, что иные писатели, каковы бы ни были их недостатки и слабости, «существуют, как говорится, и стоят того, чтобы поближе присмотреться к ним» [144] J. Lemaitre. Lescontemporains, серия I, стр. 244–245. .

Другими словами, Жюль Леметр весьма не прочь делать «среди мандаринов», т. е. в семейном кругу или в застольной беседе и без объяснения причин, то, что догматики делают открыто пред всем миром: он высказывает ряд суждений о сравнительной эстетической ценности каждого произведения. Импрессионист соглашается сделать это суждение лишь при условии, что оно будет вполне произвольным и что ни один из его читателей, которым суждение это внушается – по крайней мере, во время чтения – не будет иметь возможности контролировать его! Это тот же прием, который применяют догматики. Но то, что в нем имеется «импрессионистского», поистине не подлежит защите!

Наконец, не заключается ли верх импрессионизма в умении при случае догматизировать? Когда Брюнетьер докторальным тоном поучал, что «суждение и наслаждение – две различные вещи», то Леметр в свое время лишь улыбался на это. Не поднимаются ли на эти верхи импрессионизма лишь затем, чтобы впоследствии отречься от него? Или же это скорее политическая, чем литературная эволюция? Как бы то ни было, но в настоящее время мы видим Леметра в полном согласии с его противником, ибо его «Шатобриан» представляет собою лишь длинную вариацию на следующие две противоположные темы: «Смотрите, как сурово я сужу его! – Смотрите, однако, как я люблю его!» К таким внезапным переменам мы привыкли лишь в другой плоскости и лишь со времени «la grande Affaire». По проверке оказалось, однако, что здесь речь идет именно о литературном убеждении, а не о profession defoi во время избирательной компании. Случай этот нетяжелый: немножко импрессионизма отдалило Леметра от догматизма, большая доза импрессионизма привела его туда обратно. В наказание он стал способен перечитывать полное собрание сочинений Брюнетьера.

Импрессионизм, как сознательное направление, учение новое. Название свое он несомненно позаимствовал от книжки Жюля Леметра: «Impressions de theatre». Но потенциально импрессионизм существовал всегда: никогда не было недостатка в людях, полагающих, что их личные впечатления гораздо более заслуживают внимания публики, чем любое другое произведение или любой автор, хотя впечатления эти лишь личные или скорее именно потому, что они личные. Разница лишь в том, что в известные эпохи, например в наше время, избыток этого индивидуализма или этой чувствительности находит себе признание в литературе; тогда как в другие времена и в глазах другой публики подобные излияния признаются художественным произведением лишь в том случае, если они преподносятся под маской объективного и отвлеченного рассуждения, подобно тому, как в некоторые эпохи наиболее субъективный актер вынужден был надевать маску и напяливать на себя котурны, чтобы сделаться трагиком или комиком; тем не менее он не утрачивал своей индивидуальности. Равным образом и «мемуары» для того, чтобы прослыть за произведение искусства, часто должны были принимать форму мнимого романа, тогда как в настоящее время мы предпочитаем правдивый рассказ вымыслу и наши романы имеют даже тенденцию, наоборот, стать простыми мемуарами.