Шарль Лало - Введение в эстетику

«Критика, как я ее понимаю, – говорит Франс, – критика, как философия и история, представляет собою своего рода роман для проницательных и любопытных умов; но всякий роман, в сущности говоря, автобиография. Хороший критик – тот, кто умеет рассказать, что он переживает среди произведений искусства» [119] A.France. Lavielitteraire, серия I, стр. III. . Сколько «хороших историков» и «хороших философов» благодаря этому добровольно перейдут на амплуа «хорошего критика»? Это почетное и ироническое сближение не дает, однако, возможности предвидеть сколько именно.

«Объективной критики, – говорит Франс, – не существует, равно как и объективного искусства; и все те, кто льстит себя надеждою выразить в своих произведениях нечто иное, кроме самих себя, делаются жертвой самой обманчивой иллюзией. Истина в том, что за пределы самого себя никогда нельзя выйти». Пикантная мелочь: переписывая это место в другой книге, Анатоль Франс вместо слова «иллюзия» употребил термин «философия». «Сад Эпикура» – также царство эпиграмм [120] Ibid., сер IV, серия II, 1890, стр. 176. .

Итак, критика – произведение искусства, а не научная работа. «Она – последняя по времени литературная форма; она, может быть, закончит тем, что поглотит все остальные». Грандиозный труд автора «Понедельников» не является ли уже как бы итогом XIX века, а Сент-Бёв (несомненно, в силу престижа своего почти церковного имени) неверующим св. Фомой [121] Ibid., II, стр. 177. ?

Но художественное творчество требует непроизвольности интуиции и исключает методический труд, «ремесло», к которому Лабрюйер хотел отчасти свести критику, требующую, согласно его мнению, больше здорового интеллекта, терпения и привычки, чем вдохновения и таланта. «Пусть мне говорят, что критики не должны отдаваться непосредственному впечатлению. Я же всегда буду стараться сберечь, как дар небесный, впечатление тайны, которое производит на меня возвышенное в поэзии и в искусстве. Иногда хорошо бывает не нарушать иллюзии» [122] Ibid., II, стр. XI. .

Наконец, какие объективные методы можно было бы применить в эстетике? Ее построения – лишь произвольная игра понятий. «В эстетике, в этом заоблачном царстве, можно аргументировать больше и лучше, чем в какой-либо другой области. Но именно в ней нужно быть настороже, нужно опасаться всего: безразличия и пристрастия, холодности и страстности, знания и невежества, искусства, ума, утонченности и невинной непосредственности, которая опаснее хитрости». (Вот какие сюрпризы преподносит иногда импрессионизм! На протяжении почти полстраницы мы верили в невинную непосредственность Анатоля Франса в литературе. Судя же по этому параграфу, ее уже нет. Существует логика непоследовательности; это и есть импрессионизм.)

«В области эстетики, – говорит дальше Франс, – опасайся софизмов, в особенности когда они будут изящными; а в ней встречаются софизмы замечательные». (Импрессионизм, например?) «Не доверяй даже математическому уму, столь совершенному, столь возвышенному, но и столь тонкому, что аппарат этот может работать лишь в абсолютной пустоте, и одна пылинка, попавшая в колеса, достаточна для того, чтобы испортить его».

Итак, напрасны попытки основать теорию искусства на известных, уже сложившихся науках. «Эстетика лишена всякого прочного фундамента. Она – воздушный замок. Многие хотели обосновать эстетику на этике. Но этики здесь нет, нет здесь и социологии, нет также и биологии».

Когда, следовательно, нам говорят о будущности эстетики, или о эстетике будущего, наше воображение находит себе богатый материал для фантазирования: «Когда будет построена биология, т. е. через несколько миллионов лет, тогда, быть может, явится возможность построить и социологию. Это будет делом многих веков; после чего легко будет построить на прочных основаниях науку эстетики. Но тогда наша планета будет очень стара и приблизится к концу своего предназначения» [123] Ibid., серия IV, стр. V. – См. Jardin d'Epicure, стр. 213–226. – Есть русский перевод. Анатоль Франс, Сад Эпикура. .

Более практично поступают догматики, когда они охотно взывают к совершенно другой силе, наличной и положительной. Но чего она стоит? «Чтобы обосновать критику, говорят о традиции и о consensus omnium. Но его нет. Мнение – правда, почти всеобщее – благоприятствует некоторым произведениям. Но происходит это в силу предрассудка, а вовсе не в силу выбора и сознательного предпочтения. Произведения, нравящиеся всем, это те, которых никто не исследует. Их принимают как ценную ношу, которую передают другим, не разглядывая. В самом деле, разве вы верите в то, что наше восхищение пред греческими и латинскими или даже французскими классиками действительно свободно и независимо от традиций?» [124] Ibid., серия IV, стр. VII. .

Нужно избегать этой иллюзии, которая то вздорна, то наивна – смотря по тому, исходит ли она от глупца или от художника, так как она весьма свойственна обоим, – но всегда при этом груба и опасна. «Если будущая раса сохранит некоторое воспоминание о нашем имени или наших писаниях, то мы можем предвидеть, что мысль наша будет нравиться лишь благодаря остроумным софизмам и противоречию здравому смыслу, ибо единственно это увековечивает труды гения. Долговечность шедевров искусства обеспечена ценою чрезвычайно жалких интеллектуальных приключений, в которых вздор педанта подает руку остроумным каламбурам артистических душ. Я не боюсь сказать, что в нынешнее время мы ни один стих «Илиады» или «Божественной комедии» не понимаем в том смысле, какой первоначально был вложен в него» [125] А. France. Lesopinions de M. Jerome Cognard, стр. 6–7. .

Таким образом, согласованность суждений, когда она имеет место, отнюдь не ценна. «Всеобщее согласие, достаточное для образования и сохранения обществ, оказывается недостаточным, когда речь идет об установлении превосходства одного поэта над другим» [126] A. France. Vielitteraire, серия III, 1891, стр. 13. . Истинным источником согласия всегда служит рутина: орудие мира для стада, но не орудие вкуса для свободного человека.

«Дух подражания, столь могущественный у человека и животного, необходим нам для того, чтобы жить не слишком заблуждаясь; мы привносим его во все наши действия, и он господствует над нашим эстетическим чувством. Без него мнения в области искусства были бы еще более различными, чем в настоящее время». «Все зависит от начального момента: мы видим, что труды, вызвавшие презрение в момент своего появления на свет, располагают немногими шансами понравиться когда-либо и впоследствии, и, наоборот, произведения, прославленные с самого начала, долго сохраняют свою репутацию и почитаются даже тогда, когда они становятся уже неудобочитаемыми». [127] Ibid., серия IV, стр. VI–VII.