Шарль Лало - Введение в эстетику

Не надо преувеличивать, говорили мы, пунктов разногласия между импрессионизмом и догматизмом. Импрессионисты, дилетанты, индивидуалисты или субъективисты, как угодно назвать их, не простые зрители: они судят, одобряют или осуждают; а так как они интеллигентны, то они анализируют для нас основания своих суждений, хотя и отрекаются от желания убедить нас. Они лишь добавляют в заключение своих доказательств, вместо «с. q. f. d.» («что и требовалось доказать») догматиков, формулу, которая, в зависимости от точки зрения, может показаться образцом или скромности, или непомерного самомнения: «Ибо так нам угодно». «Что касается вас, – заканчивают они, – то верьте, во что вам угодно: ваше мнение меня нисколько не интересует; наоборот, я весьма счастлив, если мое мнение заинтересует вас». Но формула ничего не меняет и ничего не добавляет к доказательствам; она не делает суждение менее категорическим. Мог ли быть хотя бы Брюнетьер менее суровым, например, к Онэ или Золя, чем скептик Анатоль Франс?

Импрессионисты испытывают потребность извиняться, так сказать, за свою роль критиков, т. е. судей, взывая к «искренности», «истинности» своих впечатлений [137] A.France. Lavie litt er a ire, серия I, предисловие. . Аргумент крайне неправомерный: в области вкуса все люди искренни: и педант, преподающий старинные правила (ибо он их уважает), и буржуа, следующий моде, и эстет, освобождающийся от нее. Наиболее безнадежны именно те нелепости, в которых наиболее убеждены. Искренность никогда не служит ни извинением, ни доказательством. Иначе мы огульно обвинили бы всех догматиков в лицемерии. Разве суждения догматиков не столь же индивидуальны в их глазах, не столь же искренни, как суждения импрессионистов, каково бы ни было, впрочем, их значение? Есть нечто несправедливое в подозрении честных работников, и несправедливость эта возрастает именно в той мере, в какой они наиболее откровенно утверждают свои убеждения, и именно потому, что они их утверждают.

Пожалуй, импрессионисты не вправе держать своих противников на таком далеком расстоянии: в сущности, эти скорее фантазеры, чем индивидуалисты, не только судят, и иногда сурово, но и оказываются довольно часто согласны друг с другом в своих суждениях и – скажем более – даже в согласии с самыми решительными догматиками. Достаточно вспомнить совершенно одинаковые обвинительные речи Франса и Леметра против Онэ или Франса, Леметра и Брюнетьера против Золя [138] См. об Онэ: А, France. Vielitteraire, серия II стр. 56–64. – J. Iemaitre. Contemporains, серия I, стр. 337–355. – О Золя: А. France, серия I, стр. 75, 233; II, 196, 287 и ел. – J. Lemaitre, серия I, стр. 253, 282 и след. – F. Brunetiere. Romannaturaliste, стр. 18 (1875), 155, 320 (1882). 346, 350 (1887) и др. .

О каком большем согласии между столь индивидуальными суждениями мог бы мечтать самый методичный из догматиков?

И легко заметить, насколько часто, оставаясь всецело в области суждения и именно для того, чтобы судить, импрессионистам приходится классифицировать, и это естественно, ибо нет двух способов мышления при помощи общих понятий – или, короче, нет двух способов мышления. Жюль Леметр принялся даже с большой добросовестностью распределять по рангам Гюго, Ламартина и Мюссе. «Весь его импрессионизм, – тонко замечает Думик, – сводится лишь к многократному обращению к классификации и в награждении по заслугам» [139] R.Doumik. Ecrivains d'aujour d'hui 1894, стр. 150. .

Нетрудно поэтому выбрать из произведений импрессионистов массу признаний, каждое из которых может служить залогом для догматизма. О «догматизме импрессионистов» можно было бы составить ценный сборник.

Анатоль Франс особенно настаивал на изменениях коллективного вкуса. Он предлагает – не без основания, впрочем, – составить любопытную книгу о видоизменениях критики по поводу некоторых бесспорных шедевров искусства. «Гомером всегда восхищались, – говорит он, – но по столь различным причинам – например, то за его культурность (politesse), то за его варварство, – что, в сущности, от всего этого ничего больше не остается, кроме традиции и привычки. Но эти коллективные условия, как бы сложны и изменчивы они ни были, не остаются ли – по крайней мере, в принципе – доступными научной разработке».

Книга, предлагаемая Анатолем Франсом в насмешку, была бы на самом деле весьма ценна, по крайней мере при том условии, что она будет очень догматичной, т. е. если бы она, вместо того чтобы скептически собирать от скуки и безделья анекдоты относительно исторических видоизменений вкуса, попыталась бы найти причины этих видоизменений и, следовательно, законы их. Впрочем, эта книга, быть может, вполне осуществима, она послужила бы даже лучшим доказательством хорошо понятого догматизма, она была бы наиболее доказательной главой социологической эстетики, и никто более нас не желает ее появления. Мы согласны отложить ее на будущее время: философия, будучи вечной, может ждать.

Несомненно, критика, живущая повседневной деятельностью и для всякого суждения требующая непосредственного и удобоприменимого критерия, более тороплива – ее богатство всегда превратило в деньги, всегда реализуемо: она подобна вполне осязательному богатству менялы. Эстетика, т. е. философия, живет, наоборот, на богатство, источники которого, по признанию всех, поистине неисчерпаемы, но доходы с которого весьма сомнительны и очень медленно накопляются, так что ей часто угрожала бы смерть с голоду, если бы она не находила весьма долгосрочный кредит на слово. Но она с давних пор привыкла обращаться за ним и легко получать его от гораздо больших бедняков, чем она!

Что художественная критика, как более юная, нетерпеливо ожидает осязательной реализации своих богатств, это вполне понятно, в особенности когда критик уже состарился на опыте. Пусть же критика оставит философии – по возрасту гораздо более ее почтенной – надежды на далекое будущее, которые для нее естественны, в особенности когда философ молод.

Но от кого может философия ожидать более щедрого кредита, если не от Анатолия Франса, вечно юного и всегда философски настроенного? К тому же этот тонкий мыслитель вовсе не доводит индивидуализма до анархии! Он утверждает, что «один человек – даже великий человек – немного значит, когда он совершенно одинок… Наши произведения принадлежат далеко не одним нам. Они растут в нас, но корни их всюду в питающей земле… Признаемся же, что публика наш сотрудник». «Литература столько же произведение публики, сколько и автора. Только сумасшедшие разговаривают сами с собой; я хочу сказать: для себя и без надежды повлиять на других» [140] А. France. Vielitteraire, серия II, стр. 199–200; IV, 21. .

Итак, социологическая эстетика является весьма законною и в том случае, если она и не осуществима непосредственно. Ценное наблюдение одного импрессиониста, если оно верно, весьма способно облегчить ее задачу. «Условия искусства, – говорит Анатоль Франс, – мало изменились со времен Гомера» [141] Ibid., II, стр. 206. . Сам Брюнетьер не согласился бы со сказанным, и в этом пункте, кажется нам, необходимо быть большим импрессионистом, чем сам Анатоль Франс (если под этим словом понимать то, что в другом смысле является противоположностью импрессионизма: нужно быть большим эволюционистом). Условия эти в действительности изменились гораздо больше, чем думает Анатоль Франс, но в ином смысле: Франс имеет в виду лишь ощущения и вполне основательно требует тысячи веков для того, чтобы, например, глаз наш воспринял ультрафиолетовый цвет. Но восприятие наше – так сказать, наши истолкования ощущений, составляющие в повседневной жизни их неотъемлемую часть, – может быть совершенно изменено в течение нескольких поколений благодаря применению какого-либо приема художественной «техники», в самом деле, наше восприятие, наше эстетическое чувство перспективы в пейзаже или тоники в гамме теперь не то, что несколько веков назад, в Париже не то, что в Токио.