Шарль Лало - Введение в эстетику

Наконец, эклектическое направление Фолькельта выступает как наиболее основательное и наиболее методическое. Противники нормативной эстетики, говорит он, подчиняются двум противоположным импульсам: или суетной вере в свободную и стоящую вне закона индивидуальность, а еще больше – чрезмерной боязни всякого догматизма, или же, наоборот, суеверию естественных наук, т. е. престижу внешней среды, презрению к интроспективному методу [112] J. Volkelt. System der Aesthetik, München, том 1–1905, II–1910, III–1914. Том 1, стр. 43–46. .

Но нет ли в любой вещи весьма приемлемых и даже желательных способов превзойти индивидуальность? И не находится ли сам дух в природе? Если хорошо присмотреться к вещам, то всякий психологический факт становится ценностью, когда он выступает как необходимость, как долг бытия, как преследование цели или какого-нибудь идеала в сознании. Ибо здесь нет каких-либо иных тайн. Таким образом, Фолькельт разделил начало своего большого труда на две части: на часть описательную и часть нормативную. Они различны, но одна от другой неотделимы. Вторая опирается на первую, и, наоборот, простой анализ находит себе руководящую нить лишь в заранее предположенных ценностях, единственно дающих ему смысл существования. Общий принцип всякой ценности можно формулировать таким образом: «Когда даны определенного рода цели, имеющие ценность для человечества, то интуиция, чувства или фантазия необходимо должны функционировать одним определенным образом и, наоборот, отвергать все то, что такому роду целей препятствует». Но для установления таких норм чисто описательная психология недостаточна. Отсюда вытекает, что «альтернатива, возникающая пред эстетикой, заключается не в том, должна ли она быть нормативной или описательной наукой, но в следующем: или нормативная наука, или никакой абсолютно эстетики, как науки [113] Ibid., I, стр. 41, 46–47; стр. 74, 368; II, 1910, стр. 5. .

Такова наиболее точная формулировка проблемы, если мы, конечно, заимствуем из Фолькельта лишь отрицательное ее решение, так как положительное его решение склоняется в сторону индивидуалистических концепций мистического характера: выше нашего мышления стоит интуиция некоего «je ne sais quoi», превосходно приспособленного к тому, чтобы разрешать все проблемы! Но ведь единственной положительной формой, под которой эстетику можно трактовать как «более чем психологическую» дисциплину, будет, полагаем мы, «дисциплина социологическая».

Нужно отказаться от утопии создать эстетику, которая была бы лишь историческим описанием или научным объяснением, лишь наукой о фактах, а не о ценностях – и в то же время оставалась бы эстетикой.

«Comme te voilà fait?» – вопрошал Улисс своего товарища.

«Comme doit être un ours.

Qui t’a dit qu’une forme est plus belle qu’une autre?» [114] «Что у тебя за вид?» – «Такой вид, какой и надлежит иметь медведю. Кто сказал тебе, что одна форма прекраснее другой?» La Fontaine, Fab les, книга XII, басня 1-я. Улисс предлагает своим спутникам, обращенным Цирцеей в различных животных, вновь превратиться в людей. Они отказываются, довольные своим положением. Интересны и следующие две строчки: Est – ceàlatienneàju -gerdelanôtre? Je me rapporte (т. e. je m’en rapporte) aux yeux d’une ourse mes amours». – Примеч. ред.

Но у Лафонтена говорит медведь. Человек же думает иначе.

Вот почему методы современной эстетики санкционируют эстетическую ценность и необходимость сочетания ее с объяснением и никогда не ограничиваются одним объяснением.

Общие иллюзии относительно природы экспериментального метода во всякой науке помешали надлежащим образом использовать этот вывод, навязывая эстетике слишком много синтеза и недостаточно анализа, слишком много психологии и недостаточно социологии или истинной истории, слишком много a priori и недостаточно фактов. Единственной позитивной исходной точкой для теоретика эстетики, равно как и для моралиста, являются установка фактов и точный анализ действительного содержания нашего эстетического или морального сознания, т. е. норм и идеалов, диктуемых им, и их видоизменений в индивидуальной и коллективной эволюции.

Последователи Тэна, плохо или лишь наполовину понимающие его, плохо понимающие его именно в той половине, в которой он и сам себя понимал плохо, говорят нам о необходимости тщательного разграничения объяснения фактов и эстетической их оценки. Но это бессмыслица: факт, от которого отвлечено его значение, уже больше не эстетический факт, ценность же, абстрагированная от фактов, лишь произвольная ценность; это ценность неизвестно чего – может быть, части нас самих: нашего воображения; она – самое большее – наша ценность, а не ценность данных фактов.

В самом деле, что такое произведение искусства, картина, например, вне ее эстетической ценности? Буквально, это деревянная рама с натянутым на нее холстом и несколько сотен граммов краски. Этот ли факт должны мы объяснить? Конечно нет: истинный эстетический факт – это произведение в нашем эстетическом сознании, т. е. наше о нем суждение, это ценность художественного произведения, а не произведения, взятого вне искусства, т. е. вне ценности. И нужно всегда исходить именно из этого факта, взятого во всей его сложности, а не из какого-нибудь другого. То, что мы ищем, это не объяснение и ценность – мы ищем объяснение ценности.

Прежняя, унаследованная еще от древних критика, которая под именем риторики или поэтики так долго сливалась с чистой эстетикой, – в силу традиции, которую к досаде многих нарушило нынешнее разделение научного труда, подобно тому, как оно отделило философа от науки далеко не к выгоде философии, – прежняя риторика была сборником плохо мотивированных порицаний или одобрений, суждений без объяснений. Научная эстетика некоторое время утешала себя иллюзией суметь, наоборот, объяснять для того, чтобы оценивать, и оценивать при помощи своего объяснения.

Впрочем, идея ценности не обладает, сама по себе, магическим свойством разрешать все проблемы, хотя это суеверие и свойственно некоторым мыслителям: с тех пор как Ницше имел успех, позаимствовав идею ценности у экономистов и перенеся ее в современный прагматизм, она стала в самом деле некоторого рода преобразованной древней идеей сущности. «Какова сущность всех вещей?» – задавались вопросом, как единственной философской проблемой, предшественники Сократа, да и немалое число его последователей. «Какова ценность всех вещей?» – хором вопрошают наши прагматисты. И им кажется, что они перевернули всю философию, тогда как они переменили лишь слово.

Но слово это – неудачное слово, если под ним скрывается лишь весьма старая и весьма туманная идея – сущность. «Переоценка всех ценностей» – такова новая проблема новейшей алхимии, пытающейся превратить один элемент в другой, подобно тому, как алхимики хотели свести все металлы к золоту или как Фалес, Гераклит, Пифагор пытались свести все вещи к стихии воды, огня, чисел.