Шарль Лало - Введение в эстетику

Но проблема абсолютного единства мира или жизни может быть лишь конечною проблемой, которую необходимо отложить на неопределенное время, а не исследованием, с которого метод начинает. Решение же этой проблемы, если оно дается сразу и с самого начала сводит все человеческие ценности к одной общей мере, не что иное, как словесная формула, намеренное смешение всех идей. Что составляет универсальный критерий ценности: наслаждение, интеллект или действие? – спрашивают многие современные прагматисты. Далее, в этих элементах заключается ли он в продолжительности, экстенсивности или интенсивности, количестве или качестве? И все в заключении сходятся на одном мнимом критерии: жизнь. Кто не заметит сразу во всем этом перенесения старинных решений сторонников сенсуализма, волюнтаризма или же рационализма, механического или динамического объяснения на проблему сущности вещей и мысли?

Но новейшая экспериментальная наука уже давно отказалась от искания сущности вещей; она ищет лишь их законы, т. е. их необходимые отношения; и она считает их определенными лишь тогда, когда отношения эти носят специфический характер, т. е. когда они применяются ко всякому конкретному факту – со всеми его, характерными для реальной действительности особенностями – и на нем проверяются. То, что в идее сущности абсолютно, становится относительным в идее закона, а закон не что иное, как отношение. В этом заключается его главное значение, и оно богато следствиями методологического, теоретического и практического свойства. Вся новейшая экспериментальная школа исследования находит здесь, наконец, свое выражение и смысл своего существования.

Великое превосходство идеи ценности заключается всецело в утверждении этой основной относительности вещей, в окончательном устранении «вещей в себе», которые превратились бы в совершенную нелепость под маловразумительной формой «ценностей в себе». Если все представляет собою известную ценность, то мы знаем о вещах лишь то, что они существуют в нас, через нас и для нас; таким образом преодолевается старый догматизм метафизиков-реалистов.

Но чем более мы верим в относительность всякого познания, тем более подразумевается при этом, что оно должно быть также специфическим, ибо отношения, общие всем существам, не характеризуют ни одного в частности. Если бы идея ценности, предписывая принцип относительности, заставила нас забыть о принципе спецификами, она была бы не менее опасною, чем древняя идея сущности, столь глубоко индивидуальная и специфическая в тенденции, так как каждая вещь, каждый индивидуум имеет свою собственную сущность; фактически идея ценности растворилась бы тогда в одной из пяти универсальных сущностей схоластиков. Объяснять какое-либо явление его ценностью немногим лучше – если только ценность эта не носит специфического характера, – чем объяснять его при помощи сущности и собственных и несобственных признаков: это равносильно возвращению к типу науки, давно отошедшему в вечность. Но именно так и поступают, когда нам предлагают «жизнь», «человечество», «действие» как годную на все ценность, как ценность ценностей, уполномоченную объяснять даже особенности всех других ценностей.

Идея ценности представляет собою лишь лучший способ понимания идеи закона; и в этом смысле она имеет большое значение в любой науке, но, помимо него, она превращается в суеверие.

До сих пор эстетика представляется нам как определение и оправдание скалы степеней между различными эстетическими ценностями; их объяснение и оценка предшествуют их созиданию. Старый нелепый взгляд на эстетику и критику как на собрание готовых рецептов и формул прекрасного, как на собрание задач и отметок за хорошее их решение, искусственных лавровых венков и формул, практическое руководство для хороших учеников и пугало для художников, этот взгляд должен уступить свое место эстетике, носящей более нормативный, чем педагогический, характер, и более интеллектуальной, чем прикладной; эстетике, более занятой ясным и бескорыстным размышлением, чем непосредственной практикой, которая по необходимости более узка и корыстна.

Высказывать суждения и давать нам ясные идеи – этого достаточно для эстетики. Когда наше суждение или наша идея приобретает такую глубину, что мы вкладываем в нее самые интимные переживания наши, тогда до действия недалеко. Но тогда и миссия эстетики закончена, эстетик уступает место другому. Да будет угодно небу, чтобы за ним чаще стоял художник, чем профессор!

Идею эстетической ценности обычно рассматривают в отвлечении, как если бы она могла существовать в отдельном индивидууме, чрез него и для него одного. Но это, по-видимому, лишь абстракция; в действительности в жизни художественные ценности скорее коллективны, чем индивидуальны. Законы вкуса, согласно некоторым критикам, носят общий или даже универсальный характер. Они – реальности столь же социального, сколь и психологического порядка, как выражаются некоторые эстетики, пользуясь терминами более философского характера. Подобные утверждения нашли себе многочисленных противников среди непримиримых индивидуалистов.

Такова проблема, которую нам предстоит обсудить, приводящая – в различных формулировках – к спору между импрессионизмом и догматизмом. В основе этого спора лежит чисто философский вопрос о том, имеют ли художественные ценности универсальное или, по крайней мере, коллективное признание не только de facto, т. е. не является ли эта самая черта – коллективность и даже социальность, так сказать, организация и санкция – существенною и de jure для самой идеи ценности, вопреки всякой видимости. В этом случае она была бы не только производным и второстепенным следствием, каким является всякое случайное совпадение изолированных индивидуальностей, но, наоборот, неизбежным основанием, существенным принципом.

Важно отметить, что импрессионизм и догматизм расходятся не в существенной проблеме существования эстетических ценностей, но лишь в вопросе о их обобщении. И импрессионизм и догматизм судят, но в глазах критика-импрессиониста эти суждения или ценности носят чисто личный характер, тогда как догматизм утверждает, что они общи (и должны быть общими) лицу, высказывающему суждение, со многими другими лицами и даже всеми.

Вот почему истинный противник у обеих систем общий: это уже известный нам узкий, претендующий на научность натурализм, сущность которого заключается в отрицании каких бы то ни было ценностей, в приведении решительно всего к одинаковому уровню, безразлично, идет ли речь об искусстве или природе.