Людвиг Фейербах - Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями

Поэтому утверждение или объективирование сущности фантазии связывается с утверждением или объективированием сущности языка, слова. У человека есть потребность не только думать, чувствовать и воображать, но и говорить, выражать свои мысли, сообщать их другим. Эта потребность так же божественна, как божественна сила слова. Слово есть образная, откровенная, сияющая, блестящая, освещающая мысль. Слово свет мира. Слово вводит нас в святилище истины, открывает все тайны, являет невидимое, воспроизводит отдаленное прошлое, ограничивает бесконечное, увековечивает преходящее. Люди умирают, слово бессмертно; слово есть жизнь и истина. Слову дано всемогущество: оно исцеляет слепых, хромых и убогих, воскрешает мертвых; слово творит чудеса, и притом лишь чудеса разумные. Слово есть евангелие, параклет, утешитель человечества. Чтобы убедиться в божественной сущности языка, представь себе, что ты, одинокий и покинутый, впервые слышишь человеческую речь; разве она не покажется тебе ангельским пением, голосом самого Бога, небесной музыкой? На самом деле слово нисколько не беднее, не бездушнее музыкального звука, хотя нам и кажется, что звук бесконечно выразительнее, глубже и богаче слова, ибо его окружает этот призрак, эта иллюзия.

Параклет (греч., соответствует лат. advocatus , «вызванный на помощь») – утешитель, адвокат, ходатай, эпитет Святого Духа, употребленный Иисусом на Тайной вечере с учениками (Ин. 14, 16). Имеется в виду, что Дух может подтвердить правоту учеников и одновременно вдохновить их на самозащиту перед противниками христианства. К утешению в смысле эмоциональной поддержки в скорби это имеет лишь косвенное отношение.

Слово обладает способностью искуплять, примирять, освобождать, дарить блаженство. Грехи, в которых мы каемся, отпускаются нам благодаря божественной силе слова. Умирающий исповедуется в своих долго таимых грехах, чтобы примириться с Богом. Сознание греха влечет за собою прощение греха. Наши страдания облегчаются наполовину, если мы делимся ими с другом. Наши страсти утрачивают свою остроту благодаря тому, что мы говорим о них; предметы гнева, злобы, огорчения приобретают иную окраску по мере того, как мы сознаем недостойность страсти. Стоит нам раскрыть рот, чтобы спросить друга о чем-нибудь сомнительном и непонятном, как все наши сомнения разлетаются точно дым. Слово делает человека свободным; кто не умеет высказаться, есть раб. Поэтому чрезмерные страсти, чрезмерная радость, чрезмерное горе лишают нас языка. Речь есть акт свободы; слово есть сама свобода. Поэтому обогащение языка справедливо считается корнем культуры; где культивируется слово, там культивируется человечество. Варварство Средних веков исчезло с культурою языка.

Фейербах указывает на античное понятие «парресии» (παρρησία): права свободного человека когда угодно выступать публично с критикой существующего положения, по сути, права парламентского выступления, которым обладал любой гражданин античного полиса. В христианское время словом «парресия» стали называть право святых напрямую обращаться к Богу, из чего исходили и молитвы к святым как заступникам перед Богом, на церковнославянский язык это слово обычно переводится как «дерзновение» (дерзновение к Богу – право святых заступаться за грешников).

Культура – это слово здесь надо понимать предикативно, «культивация», Bildung, тогда эта фраза в переводе будет иметь смысл. Речь об образовательной программе эпохи Возрождения.

Как не можем мы в качестве божественной сущности представить себе ничего, кроме разумного, благого и прекрасного, которое мы мыслим, любим и чувствуем, так не знаем мы другой, более высокой, духовной силы, чем сила слова. Бог есть совокупность всей действительности, т. е. всего совершенного. Человек переносит на Бога все, что он чувствует и познает как действительность. Поэтому религия должна признавать силу слова божественной силой. Слово Бога есть божественность слова, поскольку она объективируется для человека в религии, – истинная сущность человеческого слова. Слово Божие тем отличается от человеческого, что оно является не преходящим дуновением, а сообщенной другим сущностью. Но разве человеческое, по крайней мере, истинное человеческое слово не заключает в себе сущность человека, его сообщаемое другим «я»? Таким образом религия принимает призрак человеческого слова за его сущность; поэтому неизбежно она представляет себе истинную сущность слова как особую, отличную от человеческого слова сущность.

Эвдемонизм – это учение о том, как можно достичь счастья в повседневной жизни, а не только в интеллектуальных прозрениях или отдельных событиях существования. Разумеется, эвдемонизм подразумевает свободу воли как исходную предпосылку: ведь если человек зависим от обстоятельств, то и счастье, довольство собой, оказывается призрачным – тогда никакого «себя» у тебя нет, оно присвоено другим, поработившим тебя. Во многом Фейербах отвечал на распространившийся в 1860-е годы пессимизм, представленный прежде всего Артуром Шопенгауэром. Для Фейербаха близкий буддизму пессимизм Шопенгауэра противоречит «двигателю блаженства», заложенному в вещах: даже камни хотят быть, растения и животные хотят жить, а человек еще и хочет мыслить. Все стремятся к бытию от небытия, а значит, стремятся к довольству и счастью. Шопенгауэр считал, что рано или поздно мы познаем иллюзорность всех наших усилий, но на это Фейербах отвечал, что наше желание не может быть иллюзорно, ведь оно столь же наше, сколь наше тело. Поэтому эвдемонизм в мире духа столь же важен, сколь здоровье и правильное питание в мире тела. Но назвать Фейербаха просто оптимистом и самодовольным потребителем было бы грубо, ведь потребитель присваивает себе чужое, чужие эмоции или реакции, тогда как Фейербах призывал человека обрести собственную природу, собственное счастье. Конечно, для этого ему приходилось долго и подробно исследовать, как устроена индивидуальная воля: ведь мы сами иногда толком не знаем, чего хотим, и как можно на таком ненадежном основании строить философскую систему? Но в ходе этой аналитики Фейербах и построил ту моральную систему, которая позволяет говорить, что за всеми нашими влечениями, порывами и мыслями стоит настоящее желание блаженства, пусть иногда неверно понятое.

То, что живет, – любит, хотя бы только себя, свою жизнь; хочет жить, потому что оно живет; хочет быть, потому что оно есть; но, заметьте, хочет быть только в хорошем состоянии, здоровым и счастливым, ибо только счастливое бытие есть бытие с точки зрения живого, ощущающего, желающего существа, только оно является желанным, любимым бытием. То, что хочет, хочет только того, что для него полезно, благотворно, хорошо, что причиняет ему добро и не причиняет зла, что сохраняет его жизнь и способствует ей, а не ограничивает и не разрушает ее, что не противно, а соответственно чувству, короче – того, что делает его счастливым, не несчастным и не жалким, если, впрочем, конечно, между волей и предметом воли не появляются, как у человека, иллюзия, обман, заблуждение, извращенность.