Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Начиная с первой монографии, написанной ученицей Витгенштейна госпожой Энком [Anscombe 1959], книги о «Трактате» последовали одна за другой и одна другой лучше [Maslov 1961, Stenius 1962, Favrholdt 1964, Black 1966, Copi-Beard 1966, Moran 1973, Parkinson 1976, Fogelin 1976, Finch 1977, Baker-Hacker 1980, Mounce 1981, von Wright 1982, Malcolm 1986]. Разумеется, я перечислил только лучшие, выдающиеся исследования. Но судьба «Трактата» имеет еще одну характерную особенность. Его с охотой изучают, пытаются разобраться в нем, но на его основе, оттолкнувшись от него, не делают сколько-нибудь фундаментальных открытий. В этом отношении судьба «Философских исследований» — прямо противоположная, у этого исследования очень много эпигонов, но мало хороших интерпретаций (одно из счастливейших исключений книга Крипке «Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке» [Kripke 1982], о которой, впрочем, трудно сказать, что это изучение «Исследований» Витгенштейна). Однако, в противоположность «Трактату», «Философские исследования» породили не только массу подражаний. Как остроумно пишет У. Бартли, в духе позднего Витгенштейна «два поколения английских и американских философов писали книги под такими названиями, как «Язык политики», «Язык морали», «Логика морального дискурса», «Логика исторического объяснения», «Язык литературной критики», «Логика социальной науки», «Язык образования» [Бартли 1994:254–255] и т. д. Но кроме этого, «Философские исследования» породили ряд серьезных направлений в рамках аналитической философии: теорию речевых актов, лингвистическую философию, аналитическую философию сновидения [Малкольм 1993], лингвистическую терапию [Wisdom 1953, Lazerowitz 1968], аналитическую философию, ориентированную на марксизм, ставший вновь популярным на западе в 1980-е годы [Rubinstein 1981], уже упоминавшуюся нами лингвистическую апологетику, лингвистическую философию вымысла [Woods 1974, Lewis 1983, Castaneda 1981] и в определенной мере семантику возможных миров (во всяком случае, один из основателей последней, Я. Хинтикка, считает своим учителем Витгенштейна и часто ссылается на него [Хинтикка 1980]).

В чем же причина такой «тупиковости» «Трактата»? Можно просто сказать, что это произведение настолько сложно, совершенно и уникально, что подражать ему бессмысленно. И это, конечно, так. Вторая причина состоит в том, что логика, построенная Витгенштейном в «Трактате», слишком утонченна и в некоторых местах не слишком конструктивна, поэтому математическая логика XX века последовала не за Витгенштейном, а за Фреге и Расселом с их более простыми и компактными системами. Если мы возьмем какой-нибудь классический учебник по математической логике, например, учебник Черча или Клини [Чёрч 1959, Клини 1970], то имя Витгенштейна там будет упомянуто всего один раз в связи с его учением о логических пропозициях как тавтологиях (см. об этом следующую главу).

Причина в том, что, как еще в 1919 году отметил Фреге, «Трактат» — это не столько логический дискурс, сколько своеобразное художественное произведение на логическую тему, и в этом его величие, то есть «Логико-философский трактат» является философским произведением в том же смысле, в каком им являются «Бхагавадгита», «Алмазная праджняпарамита сутра», «Чжуан-цзы», «Дхваньялока» и т. д. Кому же придет в голову подражать «Бхагавадгите», ее можно только бесконечное количество раз пытаться перевести, понять, вжиться в нее. Витгенштейн как будто заложил в «Трактат» не только свои размышления по логике, но и весь мучительный жизненный опыт, как кембриджский, так и военный. Вспомним, как удивлялся Рассел, что для Витгенштейна логика и его личные проблемы неразделимы.

И, наконец, последнее и самое главное заключается в том, что Витгенштейн был по натуре консерватором и своим жестким дискурсом бессознательно пытался сохранить и защитить те ценности, которые ему были дороги — ясность, позитивность, которая шла от XIX века (первый позитивизм Конта и Спенсера и второй — Маха и Авенариуса). Третий позитивизм Венского кружка потому и оказался неуспешным как философская доктрина, что защищал ясность и верификационизм. Культура XX века с ее политическими и литературными надувательствами, симулякрами и прочими qui pro quo не могла принять ясную стратегию венцев. Ей гораздо больше подходил фальсификационизм Поппера [Поппер 1983], потому что он шел в ногу с фундаментальной культурой XX века, при помощи него можно было осмыслить философские результаты, полученные, например, квантовой механикой.

Приведем один, но очень характерный пример. И в «Трактате», и в доктрине Венского кружка (см. [Шлик 1993]) рассматриваются только предложения в изъявительном наклонении, индикативы. Именно их возможно верифицировать (хотя и далеко не все). Но ведь мы в реальной жизни употребляем императивы, задаем вопросы, что-то восклицаем, просто кричим, то есть делаем все то, что Витгенштейн потом назвал языковыми играми. Однако еще в 1920-е годы Кларенс Льюис, а за ним другие философы поняли, что пропозициональная логика, которой придерживался Витгенштейн, не адекватна реальной речевой деятельности, и была построена так называемая модальная логика, точнее целый ряд модальных логик, в частности, логика императива [Ross 1940], логика вопроса [Хинтикка 1980], логика норм [фон Вригт 1986] и оценок [Ивин 1972], логика пропозициональных установок, в частности, предложений со словами «Я знаю, что» и «Я полагаю, что» [Hintikka 1962], логика вымысла [Woods 1974], логика речевых актов [Searle-Vanderveken 1984]. Об этом в «Трактате» нет ни слова, «Философские исследования» в основном посвящены именно этому.

Основную культурную коллизию XX века можно определить как поиск границы между подлинным и воображаемым, сном и явью, вымыслом и реальностью. Об этом романы «В поисках утраченного времени» Пруста, «Процесс» и «Замок» Кафки, «Голем» Майринка, «Шум и ярость» Фолкнера, «Доктор Фаустус» Томаса Манна, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Волхв» Фаулза, большинство новелл Борхеса, романы Кортасара и Маркеса, «Хазарский словарь» Павича, «Школа для дураков» Соколова, «Бесконечный тупик» Галковского, «Норма» Сорокина, «Чапаев и Пустота» Пелевина, фильмы Бунюэля, Феллини и Годара, картины сюрреалистов, в особенности Магритта. Недаром специфическим искусством XX века стало кино, которому как никакому иному искусству дано представлять иллюзию как реальность и наоборот. Другой символ XX века, с которым Витгенштейн постоянно находился в состоянии «выяснения отношений», психоанализ, провоцировал ту же проблематику. На уровне сознания происходит одно, в бессознательном — противоположное. В этот же культурный паттерн входят и принцип дополнительности Бора, в соответствии с которым адекватно понять феномен микромира можно, только если одновременно представлять его в двух дополнительных системах описания: как волну и как частицу.