Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

«Логико-философский трактат» стоит в стороне от всего этого как некий прекрасный хрустальный дворец, на который нельзя налюбоваться, но в котором невозможно жить. «Логико-философский трактат» — это такая форма жизни, которая оборачивается своей противоположностью. Эта спящая красавица, которую еще никому не удавалась до конца разбудить.

4.014 Граммофонная пластинка, музыкальная тема, нотная запись, звуковые волны — все это находится между собой в таком же внутреннем отношении отображения, которое имеется между языком и миром.

Все они имеют общий логический строй.

(Как в сказке о двух юношах, их лошадях и их лилиях. Все они в определенном отношении одно.)

Идея, в соответствии с которой мифологический (чаще говорят — мистический) канал играет в «Трактате» не меньшую роль, чем логический, не раз подчеркивалась при изучении этого текста: существуют наблюдения и целые концепции о связи идей «Трактата» с буддизмом, даосизмом и дзеном [Canfield 1986, Gudmunsen 1977, McGuinnes 1966], рассуждения о мифологической креативности его идеологии [McGuinnes 1989], музыкальной основе его композиции [Findley 1984], о диалектике дискретного и континуального в нем [Налимов 1979], но, пожалуй, до сих пор не сделано попытки сказать главного: перед нами не сочинение по философии логики, а развернутый мифопоэтический дискурс, почти ничего, строго говоря, с логикой общего не имеющий (ближе всего к такому пониманию «Трактата» подошел Р. Карнап, назвавший его собранием разрозненных афоризмов [Carnap 1936], — король, так сказать, голый (кстати, я убежден, что Витгенштейн интерпретировал бы эту сказку Андерсена апологетически по отношению к королю: о том, что король голый, нельзя сказать, этот факт только может показывать себя; ребенок неправ, он просто не понимает эзотерического языка взрослых, в соответствии с которым король не может быть голым по определению, как его ни раздень)). Зрелая математическая логика середины XX века фактически прошла мимо тончайших постижений Витгенштейна и в целом последовала за раскритикованными им в «Трактате» Фреге и Расселом.

Мы будем исходить из того, что Витгенштейн, живя и мысля в самом эпицентре неомифологической культуры (в Вене первых двух десятилетий XX века), построил гениальный неомифологический проект культурного сознания (о витгенштейновской Вене см. подробно [Janik-Toulmen 1973] ), который зашифровал в наиболее адекватной для себя форме квазилогических откровений.

Прежде всего, о какой сказке идет речь в 4.014? Этим вопросом, по-видимому, никто не задавался. Во всяком случае, в наиболее полном справочнике-путеводителе по «Трактату», принадлежащем М. Блэку [Black 1966], этот вопрос вообще не рассматривается как не имеющий отношения к делу. Речь же идет, несомненно, о сказке братьев Гримм «Золотые дети» (№ 85). В ней говорится о том, что золотая рыбка, пойманная стариком, предложила ему расчленить себя на шесть частей, две из них дать съесть жене, другие две дать съесть лошади, а оставшиеся две закопать в землю. От съеденных старухой кусков родились два золотых близнеца (те самые два юноши), лошадь родила двух золотых жеребят («их лошади»), а из двух закопанных кусков выросли две золотые лилии. Когда один из братьев был в отъезде, если с ним происходило нечто дурное, лилии привядали, если же один из братьев умер бы, лилии увяли бы совсем, так что второй брат, находясь в разлуке с первым, но имея при себе лилии, всегда мог узнать, как идут дела у брата. Именно в этом отношении юноши, лошади и лилии — одно: генетически, а не только проективно, они все сделаны из одного золотого «слитка», из кусков золотой рыбки.

Прежде всего здесь приходит в голову известное место из книги Л. Леви-Брюля «Первобытное мышление» (1912): «Пшеница, олень и гикули (священное растение) являются в известном смысле для гуичолов одной и той же вещью» [Леви-Брюль 1994: 102] (ср. там же об отождествлении племени бороро с красными попугаями).

Эти три мифологические субстанции образуют примерно такой же, как в сказке братьев Гримм, трансформационный круг, когда одно образуется из другого. Книга Леви-Брюля играет особую роль в наших рассуждениях, поскольку (как нами было подробно показано в статье [Руднев 1995с]) Леви-Брюль часто под видом особенностей первобытного мистического (так же как и Витгенштейн, он предпочитает употреблять слово мистический, а не мифологический) мышления на самом деле описывает рецепцию этого мышления нарождающейся неомифологической культурой, для которой не менее, чем для архаического сознания, важны и ценны неразличение текста и реальности, вера в мистическую силу сновидений, понимание языка как действия (= теория речевых актов) и многое другое. Парадоксальным образом книга, описывающая мышление дикарей, по сути описывает современное ей неомифологическое сознание, а логический трактат Витгенштейна, как мы пытаемся показать, является мифологическим построением.

Но действительно ли раздел 4.014 играет столь важную роль для понимания «Трактата»? Кажется, что это именно так, ибо здесь идет речь об одном из определяющих принципов его идеологии: о том, что язык является отражением реальности, построен изоморфным по отношению к реальности образом, что элементы языка и реальности взаимно отражают друг друга. Граммофонная пластинка и звуковые волны — это элементы реальности; музыкальная тема и нотная запись суть элементы языка. Тот факт, что Витгенштейн их не разделяет, а приводит вперемежку («граммофонная пластинка, музыкальная тема, нотная запись, звуковые волны…»), весьма многозначителен. Витгенштейн тоже не противопоставляет язык и реальность. У него нет идеи, что звуковые волны и пластинка, с одной стороны, и музыкальная тема и нотная запись, с другой, суть онтологически противоположные объекты. Для Витгенштейна нет проблемы разделения материи и сознания, реальности и текста, так как он не является ни материалистом, ни идеалистом в традиционном смысле: в одном месте «Трактата» он прямо говорит, что идеализм (солипсизм) и материализм (реализм) — это одно и то же, если они строго продуманы (5. 64; ср. также сходную формулировку в «Тетрадях 1914–1916» [Wittgenstein 1982] ).

Что же получается? Пластинка и звуковые волны, реализм и солипсизм, этика и эстетика (6.422) — все это, если разобраться, одно и то же (подробно о последнем отождествлении см. нашу работу [Руднев 1992а]). Но отличаются ли витгенштейновские отождествления каким-либо принципиальным образом от доктрины Фреге о смысле и денотате? Разве «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда» — это в определенном смысле не одно и то же? По Фреге, у этих двух выражений один денотат, но два различных смысла. Однако Витгенштейн в «Трактате» говорит, что имена (и дескрипции) не обладают смыслом, различие между смыслом и значением начинается только на уровне пропозиции: «3.142 Выражать смысл могут только факты, класс имен этого не может»; «3.3 Только пропозиция имеет смысл; только в пропозиции имя обретает значение». Итак, Витгенштейн отвергает дихотомию смысла/денотата для имени. Но что же тогда означает различие между «Утренней звездой» и «Вечерней звездой»? Для Витгенштейна музыкальная тема, граммофонная пластинка и нотная запись это разные вещи, хотя, в то же время, они в определенном смысле одно. Можно ли, отказавшись от фрегевской дихотомии, продолжить и усилить эту мысль, заявив, например, что Земля и Луна — в определенном смысле одно? Что они имеют общий логический строй? Мифологическая мысль действует по ассоциации. Земля круглая и Луна круглая. Они логически изоморфны, взаимно отражают друг друга. Когда-то, может быть, они были одним, а потом отделились и теперь связаны невидимой мистической связью. Можно ли сказать, что Витгенштейн — это письменный стол, на котором лежит «Логико-философский трактат»? Можно ли сказать, что Витгенштейн и «Логико-философский трактат» — это одно и то же? Я могу сказать: «Дай мне, пожалуйста, Витгенштейна, он лежит там, на столе», имея в виду, конечно, книгу «Логико-философский трактат».