Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Вероятно, можно сказать, что различие между человеком, который ощущает себя гением, и обыкновенным человеком в плане форм жизни состоит в том, что обыкновенные люди выучивают уже существующие языковые игры (а если они их не выучивают или нарушают, общество применяет к ним различного рода санкции). Гений создает собственные языковые игры и навязывает их обыкновенным людям. Это проблематика Раскольникова и Ивана Карамазова, имеющая прямое отношение к Витгенштейну, который недаром ставил Достоевского выше всех писателей на свете (изучая русский язык, он, по свидетельству Фани Паскаль, его учительницы, проставил в русском издании «Преступления и наказания» ударения во всех словах, то есть читал не халтурно). Любимыми героями Витгенштейна у Достоевского были старец Зосима и Алеша Карамазов. Но, возможно, Витгенштейн не читал поздней новеллы Конан Дойля, в которой Шерлок Холмс, размышляя над «Братьями Карамазовыми», пришел к выводу, что отца убил Алеша (ср. [Руднев 1995]). Да и действительно, Достоевский в третьем томе собирался сделать Алексея Карамазова убийцей царя (что то же самое, что отца), отсюда перекличка фамилий Карамазов и Каракозов [Гроссман 1965]. В образе же старца Зосимы очень важен динамический аспект, процесс перерождения из офицера в святого, в будущем подобное в какой-то мере переживал и Витгенштейн, но он не прошел эту дорогу до конца. Ибо когда в душе у гения только Бог и гармония, он, как правило, перестает создавать новые произведения (классический пример — Джером Селинджер), для этого ему в той или иной степени нужен дьявол [Руднев 1994а, 1996а].

И вот война была дана Витгенштейну для того, чтобы показать, что принцип «Все дозволено» работает только в атмосфере Тринити-колледжа, что на войне все равны, всех могут убить, все рабы Божьи.

Вот и Витгенштейн пришел на войне к Богу, хотя, конечно, до конца своей гордыни он преодолеть не мог, иначе бы он так не изматывал себя, пытаясь опубликовать «Трактат». Вспомним: стоило ему бросить эти хлопоты и уехать в деревню, как «Трактат» как будто сам собой опубликовался, причем одно издание последовало за другим. Мораль, к которой Витгенштейн пришел, видимо, в конце жизни, — та, что дает Кришна Арджуне в «Бхагавадгите»: не быть привязанным к результату своих действий, а просто выполнять свой долг.

Витгенштейн, конечно, разбирался во всех этих проблемах, потому что кроме того, что он был гением, он был еще довольно умным человеком (это ведь совсем не одно и то же; я хорошо знал одного гения, который во многих отношениях был не умен, и хотя его уж нет в живых, я, конечно, не назову его имени — sapienti sat!).

Но во время и после войны языковая игра Витгенштейна с Богом только начиналась. Кстати, рассмотрение религии как совокупности языковых игр изучается в особом ответвлении аналитической философии, естественно, с отсылкой к Витгенштейну, — лингвистической апологетике (см. [Hudson 1975, Philips 1977]). Молитва там рассматривается как речевой акт. Но чтобы речевой акт был успешным (чтобы Бог услышал молитву и внял ей), необходим ряд условий, которые изучает теория речевых актов (см. [Остин 1986, Searle 1969, Серль 1986, Арутюнова 1991, Грайс 1985]), тоже являющаяся ответвлением аналитической философии, которое разработал Дж. Остин. И хотя он, будучи оксфордцем, не ссылался на Витгенштейна, трудно себе представить, что он не читал «Философские исследования» и хоть в какой-то мере не был под влиянием витгенштейновской поздней философской позиции. Прежде всего, чтобы молитва дошла до Бога, она должна быть искренней и духовно продвинутой. Не уверен, правы ли те, кто считает Витгенштейна великим мистиком. Даже в «Трактате» мистика — это нечто вроде фигуры умолчания, немой сцены. Ведь уже Фреге заметил, сколь важно эстетическое начало в «Трактате», поэтому здесь вполне уместна риторическая терминология. Молчание — это только видимость, кажимость молчания. Внутри молчащего субъекта, если он не святой, который умеет отключать свое сознание, разыгрываются сложнейшие языковые игры, но только они имеют не семиотический, дискретный, а семантический, континуальный характер [Шапир 1990]. Дж. Серль в своих поздних работах называет эту область интенциональными состояниями [Searle 1983, Серль 1987].

Итак, война лишь поставила перед Витгенштейном проблему, как достичь гармонии с самим собой. Первый шаг на пути решения этой проблемы был сделан в период 1921–1926 годов в деревне. После общения с грубыми солдатами и необразованными офицерами, после крови и смертей, а потом унизительных попыток опубликовать свою книгу, только общество простых душ, деревенских детей, могло гармонизировать душу Витгенштейна. Отчасти это так и происходило, если бы ему не портили кровь родители и коллеги-учителя.

Быть храбрым и смотреть в лицо смерти недостаточно, чтобы гармонизировать психику. Война одновременно и очищает, и оскверняет душу. Вспомним выражения — афганский и чеченский синдром. Это означает, что человек так привык к жесткой военной жизни, что не может адаптироваться к жизни мирной. После Первой мировой войны такой синдром и назывался «потерянным поколением».

Что касается того, что Витгенштейн так суетился с публикацией «Трактата», то надо понимать, какую удивительную книгу он написал. Уникальность «Трактата» состоит прежде всего в том, что он представляет собой огромный нравственный парадокс. В предисловии Витгенштейн не без самонадеянности заявляет (вспомним, однако, что книга была завершена в 1918 году, то есть автору было всего 29 лет), что в ней он разрешил все проблемы жизни. А между тем, он в то же самое время находился на грани самоубийства. Но еще более удивительно другое. Книга написана высокомерно, непонятно, противоречиво, да и о жизни-то в ней говорится очень мало — и тем не менее ее тянет читать и перечитывать. И, по-видимому, никто из живущих на Земле людей не может сказать, что полностью понял все содержание «Трактата». И есть еще одна очень интересная закономерность. До конца 1950-х годов о «Трактате» было написано всего две заслуживающих внимания работы — «Введение» Рассела к английскому изданию и рецензия Фрэнка Рамсея. Между тем, «Трактат» знали и обсуждали не только в Венском логическом кружке. Это звучит нелепо, но Н. И. Бухарин, приехав на какой-то западный конгресс, критиковал «Логико-философский трактат». Изучение же «Трактата», причем систематическое и углубленное, началось после Второй мировой войны, которая открыла для философов какие-то новые возможности размышления, да и дала жизнь многим научным направлениям, имеющим отношение к жесткой логико-философской модели «Трактата» — началась разработка проблем искусственного интеллекта, машинного перевода, кибернетики, теории информации, произошел взрыв семиотического и структуралистского мышления в гуманитарных науках.