Лоренцо Валла - Об истинном и ложном благе

XXXV. (1) Как только Веджо сказал это, можно было видеть, как все пришли в замешательство и посмотрели друг на друга. Ибо хотели и Веджо угодить, с таким старанием упрашивающему, и Катона не обидеть. Тогда Катон, заметив это, говорит: «Почему, Веджо, ты открыто и дерзко пренебрегаешь законом против злоупотребления 186и не страшишься моего обвинения как истца в сенате, т. е. перед этими строгими судьями? Однако прими от меня в свою очередь большее благодеяние, чем ты сам мне оказал. Я ведь не хочу быть в долгу перед тобой, если только должно считаться благодеянием терпеть под видом почета оскорбление. Я не буду настаивать, чтобы они не приходили [к тебе]. И чтобы свою благосклонность довести до высшей точки, я сам сделаюсь твоим сотрапезником, и притом по своей доброй воле. Ты ведь их, не меня пригласил на обед. Будем в таком случае и мы сегодня эпикурейцами, чтобы ты радовался, ликовал, торжествовал, но, торжественно заверяю, не без большого ущерба для тебя. Мы ведь так поведем [дело] Эпикура, что ты пожалеешь, что стал эпикурейцем, и, поскольку с помощью слов ты не можешь отойти от этого убеждения, ущерб тебя [от него] уведет».

(1) Когда все со смехом поднялись, Веджо здесь говорит: «Напротив, никакой ущерб не может мне быть причинен настолько, чтобы я не счел его прибылью, когда ясно увижу тебя эпикурейцем, к надежде на это ты зовешь меня своими речами, но доведет до конца это, я уверен, мой обед». Сказав это, он, взяв под руку Катона, привел всех в свой дом, который был поблизости.

Книга третья

(1) Мы подошли к самой трудной части означенного труда, уподобляясь, как говорит Марк Фабий, судам, плывущим морем, где не видно уже более никакой земли, повсюду море и повсюду небо 1. Так что не только душа испытает страх, преодолевая эту безбрежную ширь моря, но даже глаза, обозревая ее. Ибо в предыдущих книгах я, подобно тем, кто, плывя недалеко от земли, обычно менее боится, без страха нападал на все и преодолевал отвагой и натиском, принуждая слушателей самой настойчивостью к согласию. А что счел бы я нужным делать теперь? Ведь я понимаю, что речь о делах божественных должно вести не с настойчивостью, но с робостью, не с дерзостью, но с благоговением, не с самонадеянностью, но со страхом. Кроме того, для познания божественного необходимы чистая жизнь, достойные нравы. (2) И насколько при этом важно прежде всего знать те вещи, о которых мы сообщаем, подтверждает то, что повсюду говорится: «Пусть каждый упражняется в том искусстве, какое изучил». Если в общественных и судебных делах любой ведет дело, которое не изучил, наихудшим образом, кто дерзнет тотчас взяться за дело Божье, для основательного понимания которого нужно много усердия? Но в отношении этого, думаю, никто не будет сомневаться, кто даже только прикоснулся к труду сочинительства. Что сказать о чистоте жизни? Разве кто-то может говорить хорошо, если сам плох? Хотя Эсхин сказал о Демосфене, что тот хорошо говорит, но плохо живет 2, [обвинение], которое, подозреваю, он больше выдвинул из-за неприязни, чем по правде. Доказательство этому в том, что по известному приговору [суда] Демосфен был освобожден, а Эсхин осужден и отправлен в изгнание. (3) Допустим, однако, что кто-то может хорошо говорить, хотя плохо живет. Разве он убедит других в том, в чем не убедил самого себя? Разве побудит слушателей к гневу и милосердию, если прежде этими же чувствами не взволновал себя? Не может быть [такого]. Так не зажжет в душах других любовь к божеству тот, кто сам в любви охладел. Достоинство же правое, что составляет третью часть, я потому отделил от предыдущего, что некоторые справедливы, честны, бескорыстны, а также воздержанны, но ни в речи, ни при ведении дел не обнаруживают достоинства, которое я считаю, пожалуй, наиболее необходимым, так как на основе его люди прежде всего и судят. Если его будет недоставать каким-то образом, то прекрасные по своей природе вещи покажутся запятнанными. (4) И не без основания та уместность, которую греки называют прёп ov, считается наиболее сообразной жизни 3, как произойдет и в данном случае, если род речи не будет соответствовать роду темы. Ибо что менее подобает, чем говорить о возвышенном сжато, о великом низко, о серьезном, а также божественном легкомысленно и без достоинства, так чтобы оказалось, что делу, которому ты захотел оказать честь, ты нанес оскорбление? И справедливо Цицерон не находит у Аристона достоинства в речи, говоря об этом так: «Но в нем не было того достоинства, которое требуется от большого философа. Написанная вполне обстоятельно и тщательно отделанная речь каким-то образом влияния не имеет» 4. И в самом деле, кто говорит о деле, недостаточно ему известном, обнаруживает только свое незнание и легкомыслие, кто же вещей священных касается нечистыми руками и нечистым словом разве не допускает гораздо большее бесчестие? Это преступление либо лежит на тех, кто не имеет понятия, что это преступление, либо на тех, кто убеждает себя (поскольку многие из нас слишком любят себя), что он способен [обсуждать] этот вопрос. (5) Что касается меня, то, хотя я и обдумал, сколь опасно осуществление этой задачи, и [понимая, что] во мне эти три [условия], которые я назвал, либо малы, либо [вообще] отсутствуют, захотел, однако, попытаться [сделать это] без дерзости и самонадеянности. Ибо я обещаю, что ничего не дам, кроме того, что смогу дать; и так буду действовать, чтобы всегда помнить, что говорю о таком деле, в котором [даже] малый грех считается за большой. Как редко терпит кораблекрушение тот, кто всегда помнит о непогоде, и как редко попадает в руки врагов тот, кто постоянно думает об их кознях, так нелегко посягнуть на величие Бога (чего мы прежде всего избегаем) тому, кто ревностно его почитает. Но об этом позже. Прежде следует сделать нечто другое; сначала пусть Ро, у которого теперь обязанность [говорить], ответит Катону и Веджо, затем выскажет мнение в пользу эпикурейцев против стоиков, потом перейдет к подтверждению христианского дела, истинного наслаждения и истинного блага. После чего [разговор] завершится Раем, где находится место истинного блага.

1.(1) После того как [собравшиеся] с большим удовольствием отужинали, решено было выйти в чудесные садики, примыкавшие к дому, где, сделав два или три круга, в то время как прочие обозревали расположение и красоту садов, Катон говорит: «Не правда ли, Веджо весьма последователен? Не могу не хвалить его. Едва ли ты найдешь эту последовательность, какую видим у почитателя наслаждения, у почитателей добродетелей, и едва ли в истинном философе есть то, что есть в истинном любителе телесного, – все в соответствии: речь, жесты, одежда, пища, дом, даже сами садики, которые он захотел воспроизвести в подражание своему Эпикуру. Кто же не слыхал о садах Эпикура, в которых он преподавал и излагал свою науку? Так и этот теперь, словно возрожденный в другом теле Эпикур, не только речью своей, но и пирами и садами и всем искусством своим пытался привести нас к эпикурейской мудрости. О, если бы, Веджо, ты до такой степени трудился ради честного дела, насколько велик ты был бы в нем даже с меньшим старанием!» (2) Тогда Веджо говорит: «Понимаю, что Катон огорчен, и, клянусь, законно, несправедливо ведь, что мы не помогаем ему говорить в свою защиту. Действительно, и сам страстно желаю его послушать. Но не забудь, Катон, закрыть свое лицо, как под тем платаном сделал в „Федре“ Сократ 5. Когда он говорил о любви и вещах, касающихся наслаждения, он не желал, чтобы лицо его было видно, дабы в глазах и лице говорящего не заметили ничего непристойного, хотя это следовало также скрывать и в голосе. Ты же, высказываясь против наслаждения, с еще большей справедливостью не должен видеть красоту этих деревьев и этих садов, чтобы они с их молчаливыми соблазнами тебя ни в чем не размягчали и не мешали порицать наслаждение. Сядем же в этой эпикурейской ограде, на этом зеленеющем травяном ложе, под листвой великолепных и благоухающих деревьев, дающей тень и послушаем, как Катон разглагольствует против этих садов». (3) «Не потому, – говорит Катон, – я обвинял тебя, Веджо, что якобы [сам] желал говорить. Ибо зачем мне было нужно притворством привлекать внимание? Тот, кто следует высокой нравственности и добродетелям, не должен ничего делать с притворством, ничего с лицемерием. И, как сказал я вначале, я охотнее слушаю, чем говорю, что едва ли не противоположно тебе, Веджо. И чтобы ты знал, что так это и есть, я не хочу больше ничего говорить. Не потому, что я считаю, будто мне следует закрывать лицо (закрывают те, кто сознают, что говорят постыдное, и, делая это, признают, что говорят то, чего не должно говорить), и не потому, что боюсь этих посаженных рукой [человека] деревьев, которые от твоего пения и твоей речи, преисполненной наслаждения 6, кажется, растут не по дням, а по часам, и до того нежны, что, слушая речь стоика, будут слезы источать, а листья и плоды сбрасывать на землю на нашу голову; и, наконец, не потому, что ничего не приходит на ум, что можно ответить. Кому ведь в этом деле могло бы не хватить слов? (4) Однако считаю должным избежать этого, если есть во мне совесть, чтобы не отягощать ваши уши, тем более уже оглохшие (только это и сказал правильно Веджо), тем, что вызывает отвращение, поскольку в свою защиту и против Веджо следует сказать действительно длинную речь, для которой едва ли может быть вполне достаточно или в избытке это [оставшееся нам] малое время; затем нельзя, чтобы его похищал Веджо (но этого он и сам не вынес бы), чтобы не говорил он вторично и не столько в свою защиту, сколько против меня – с таким воинственным пылом он выступает против меня. Если он вторично начнет говорить, то будет столь краток, что вам придется слушать его не до заката, а до восхода солнца. (5) Действительно, что не посчитает он для себя дозволенным в своем доме, в садах, которыми он так наслаждается? И после обеда, на котором и сам он разгорячен вином и вас считает обязанными ему каким-то благодеянием. Наконец, надо и другим оставить время для разговора, чтобы не казалось, что мы двое знаем больше других, в то время как мы, возможно, знаем меньше. Если теперь кто-то из вас ответит, он исполнит как бы обязанность судьи, так что ничего более после того и не потребуется. Вижу, что любой из вас мог бы быть в этом деле наилучшим судьей, но не мое дело, как это бывало у греков, поднести чашу тому, кому бы я более всего желал. Сами между собой решайте».