Аристотель - Природа политики

(XI). Принято считать, что одни влечения общие для всех, другие – у каждого свои и благоприобретенные. Так, например, влечение к пище естественно, ибо к ней влечет всякого, кто нуждается в еде или питье, а иногда в том и другом одновременно; и всякого, «кто молод и в расцвете сил», как говорит Гомер, влечет «к объятьям». Но не всякого привлекает именно эта пища и именно эта женщина, и не всех влечет к одному и тому же. Вот почему, каково влечение, по всей видимости, зависит от нас самих. Впрочем, в нем есть, конечно, и нечто естественное, потому что, хотя одному в удовольствие одно, а другому – другое, иные вещи доставляют удовольствие любому и каждому.

Однако в естественных влечениях погрешают немногие, и притом в одном направлении – в сторону излишества. Действительно, есть все, что попало, или пить до перепоя означает перейти естественную меру по количеству, так как естественное влечение имеет целью только восполнение недостающего. И соответствующих людей потому называют рабами брюха, что они наполняют его сверх должного. Такими становятся люди чрезвычайно низменного нрава, но многие и во многих отношениях погрешают в связи с удовольствиями, приятными им лично. Ведь среди тех, кого называют «любителями», одни наслаждаются не тем, чем следует, другие – сильнее, чем большинство, третьи – не так, как следует, а распущенные преступают меру во всех отношениях; действительно, они наслаждаются такими вещами, какими не следует наслаждаться, потому что они отвратительны, а если от чего-то из их удовольствий все же следует получать наслаждение, то они наслаждаются этим больше, чем следует, и сильней большинства.

Итак, ясно, что излишество в удовольствиях – это распущенность, и она заслуживает осуждения. За стойкость в страданиях (в отличие от случая с мужеством) не называют благоразумным, а за ее отсутствие не называют распущенным, но в то же время распущенным называют за то, что человек страдает больше, чем следует, из-за того, что ему не достаются удовольствия (даже страдание его бывает из-за удовольствия); а благоразумным называют за то, что человек не страдает при отсутствии удовольствий, и за воздержание от них.

14. Итак, распущенного влекут все или самые сладкие удовольствия, и влечение тянет его так, что он предпочитает эти удовольствия всему другому. Вот почему он страдает как от лишения удовольствий, так и от влечения к ним: влечение ведь сопряжено со страданием, хотя и кажется нелепым страдать из-за удовольствия.

Тому, кто не доверяет Аристотелю в этом пункте, следует вспомнить о диетах, соблюдение которых обычно связано с определенным дискомфортом: человек, которому прописана достаточно жесткая диета, страдает от лишения привычной пищи, удовольствия от ее принятия, также страдания доставляет влечение к запрещенной пище.

Люди, которым недостает влечения к удовольствиям и которые меньше, чем следует, ими наслаждаются, вряд ли существуют, ибо подобная бесчувственность человеку не свойственна, да ведь и остальные живые существа разборчивы в еде, и одно им нравится, другое – нет. Если же некоему существу ничто не доставляет удовольствия и оно не делает различия между приятным и неприятным, оно, вероятно, очень далеко от того, чтобы быть человеком. Не нашлось для такого и названия, потому что он едва ли существует.

Благоразумный же, напротив, держится в этом середины, ибо он не получает удовольствия от того, чем особенно наслаждается распущенный; скорее, это вызывает у него негодование, и в целом он не находит никакого удовольствия в том, что не должно, и ничто подобное не влечет его слишком сильно; а при отсутствии удовольствий он не испытывает ни страдания, ни влечения, разве только умеренно и не сильнее, чем следует, и не тогда, когда не следует, вообще ничего такого с ним не происходит. Умеренно и как должно он будет стремиться к удовольствиям, связанным со здоровьем или закалкой, и к другим удовольствиям тоже, если они не препятствуют здоровью и закалке, не противоречат нравственно прекрасному и соответствуют его имущественному состоянию. В самом деле, кто относится к этому иначе, любит подобные удовольствия больше, чем они того стоят, но благоразумный не таков: он привержен им, согласно верному суждению.

15 (XII). Распущенность больше походит на нечто произвольное, нежели трусость, ибо если первая связана с удовольствием, то вторая – со страданием, и если первое избирают, то второго избегают. И наконец, страдание выводит из равновесия и искажает природу страдающего, а удовольствие ничего такого не делает. Следовательно, распущенность более произвольна, а потому более заслуживает порицания, да и приучиться к воздержности в удовольствиях легче, так как в жизни для этого много поводов и приучение не сопряжено с риском, а в случае с опасностями все наоборот.

Может показаться также, что трусость вообще и при известных обстоятельствах произвольна не одинаково. Ведь сама по себе трусость не связана со страданием, но в каких-то случаях из-за страдания настолько теряют голову, что и оружие бросают, и в остальном ведут себя неприглядно. Вот почему трусливые поступки считаются подневольными. А у распущенного все наоборот: в каждом отдельном случае его поступки произвольны, так как отвечают его влечению и стремлению, а в целом – едва ли: ведь никого не влечет быть распущенным.

Понятие «распущенность» мы переносим и на проступки детей, и действительно, здесь есть некоторое сходство. Что от чего получило название, сейчас для нас совершенно безразлично; ясно, однако, что одно первично, а другое от него зависит, и, видимо, перенос этот удачен, ибо то, что стремится к постыдному и быстро растет, нужно обуздывать, а таковы прежде всего «влечения» и «дитя»: ведь и дети живут, повинуясь влечению, и стремление к удовольствию у них связано прежде всего с этими постыдными вещами. Поэтому, если ребенок не будет послушен и не будет под началом, все это далеко зайдет, ведь у лишенного понимания стремление к удовольствию ненасытно и тянет во все стороны, а осуществление влечения увеличивает врожденную силу влечения, и, если влечения сильны и грубы, они вытесняют всякий расчет. Поэтому необходимо, чтобы влечения были умеренны и немногочисленны и ни в чем не противодействовали суждению. Это мы называем «послушным» и «обузданным», и так же как нужно, чтобы ребенок жил, повинуясь предписаниям воспитателя, так – чтобы и подвластная влечениям часть души cyществовала, повинуясь суждению.

Очень интересны представления Аристотеля о воспитании детей: дети должны подчиняться воспитателю, а воспитатель – обуздывать их ненасытные стремления к удовольствиям. В современной системе воспитания осталось совсем немного сдерживающих факторов, что привело к повсеместному распространению института детских психологов, поскольку ни родители, ни воспитатели уже не справляются с «обуздыванием» подрастающего поколения. Возможно, стоило бы в какой-то мере вернуться к системе, предлагаемой тем же Аристотелем.