Коллектив авторов - Опыт словаря нового мышления

Этот глубочайший конфликт духовной истории человечества отразился в так называемых трех поколениях прав человека - индивидуальных свободах личности, социально-экономических правах и, наконец, в правах на жизнь и на нормальную среду обитания. И если первые два поколения являлись идеологически погруженными символами политического противостояния блоков партий и государств, то третье признается всеми, интегрирует ценности разных идеологий.

Сегодня, на исходе века, становится очевидно, что ни одна из ценностных ориентации прав человека сама по себе не в состоянии обеспечить достойное существование человечеству. Все права оказались связанными друг с другом, так же как и нации, культуры, цивилизации на этой Земле.

В то же время каждая культура несет в себе груз традиций, определяющих приоритет прав, отношение к ним общества, личности, государства.

История России сложилась так, что наше социальное бытие неизменно концентрировалось вокруг Власти, второй же полюс социальности - индивидуальный Человек как бы растворялся в ней без остатка. Понятие права «вращалось» вокруг понятия Государства; личность обладала лишь бесчисленными обязательствами по отношению к нему. Причем если обязанности эти были безусловными (например, подчинение законам или просто воле власти, участие в государственных войнах и пр.), имманентными русской жизни (с ними рождались, жили и умирали), то права личности безусловными, неотъемлемыми не были, увы, никогда. Права даровались, урезывались, видоизменялись или упразднялись, но в любом случае проистекали они всегда с вершины столь чудовищной пирамиды власти, что борьба за них представлялась до самого недавнего времени делом совершенно безнадежным. Быть может, именно поэтому наша история на протяжении большей своей части не знает массовых движений за те или иные конкретные права. Тот, кто жаждал прав и не мог жить без них, должен был подниматься против Власти, ибо обрести права можно было лишь сокрушив ее. Ни Пугачев, ни декабристы, ни народовольцы не пытались ничего добиться от существующей власти, гарантии своих прав все они видели только в ее ниспровержении. Невозможно было, например, представить себе в России движение чартистского типа. Тотальная власть порождала тотальный бунт, в котором личные права, вспыхнув в момент индивидуального выбора, затем угасали, растворяясь в новой тотальности.

Отношение этой традиционно бунтующей во имя народных прав Антивласти к правам индивидуальной личности строилось на тех же культурных основаниях, что и отношение к ним Власти. Декабрист Павел Пестель планировал решительно ограничить индивидуальные права (включая такие традиционные политические свободы, как право на общественную организацию); народовольцы полагали, что интересы общины целиком поглощают права отдельного ее члена. Для большевиков интересы класса и классового государства вообще снимали вопрос личных прав как таковой. Отмеченное еще Н. Бердяевым стремление русской мысли к абсолюту, тотальности, нежелание обходиться относительными категориями, извечная тяга к Соборности, доминирование в ней общего над частным - глобального над локальным, общества над личностью - проявлялись практически во всех философско-политических системах и течениях.

Корни такого положения глубоки, и существуют десятки интерпретаций русской истории, объясняющие, почему «мы - не Запад»; в том, что традиционное соотношение Человека и Власти у нас совершенно особое, неевропейское, сходятся почти все.

Страшное сталинское тридцатилетие, сконцентрировав в пределах жизни одного поколения все проклятья нашей истории, довело их до полного, абсолютного предела.

Возвратиться из царства смертельного абсурда в нормальный мир людей можно было, лишь признав некоторые общие культурные основания современной цивилизации, основополагающие ценности, ориентиры. Вся наша послесталинская история стала мучительным путем к усвоению этих ценностей, и мы все еще находимся в самом его начале. В сердцевине этого процесса лежит признание безусловности и неотчуждаемости фундаментальных прав человека, взятого не в качестве элемента некоей общности (классовой, национальной и пр.), а в качестве индивидуальной личности. Состав этих прав известен - он кодифицирован во Всеобщей декларации прав человека и других международных правовых актах, подписанных СССР, и никогда не оспаривался в нашей стране прямо и публично.

Вместе с тем очевидно (и не оспаривается), что существующая политическая система не только не обеспечивает, но и до сих пор отрицает или ограничивает некоторые из этих фундаментальных прав и свобод, например свободу передвижения, право на выбор места жительства внутри страны и свободу выбора страны проживания, свободу митингов и демонстраций, свободу создания ассоциаций и организаций (включая профессиональные союзы), свободу «искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ» и пр. В СССР, вопреки соответствующей конвенции МОТ, применяется принудительный труд заключенных.

Логически такое противоречие между признанием и фактическим аннулированием этих и иных прав и свобод оправдывают тем, что они подрывают права других людей, поскольку нарушают функционирование политической системы, ослабляют ее безопасность. Другими словами, безусловность и неотчужденность этих прав не признаются государством. Юридически этот парадокс зиждется на отсутствии в Конституции СССР положения о примате международного права над внутригосударственным; в итоге норма, зафиксированная в международном соглашении, начинает действовать лишь после подтверждения ее советским законодательством. Процесс же превращения международной нормы во внутреннюю регулируется не общей философией права, а конкретными интересами политической элиты или ее доктринальными представлениями. Поражает тот факт, что положения Конституции СССР не являются правовыми нормами прямого действия и не значат ничего, пока не издан соответствующий закон. Но и закон в свою очередь реально начинает действовать лишь после появления разъяснений, комментариев и служебных (!) инструкций по его применению. Иногда и этого оказывается недостаточно, и лишь прямое указание политической власти запускает правоприменительный процесс. Последнее означает, что закон становится орудием политики, а право теряет свою нравственную основу.

В контексте подобной традиции подписание СССР в 1989 г. Венских соглашений и публичное обязательство советского руководства привести законодательство страны в соответствие с общепринятыми в мировом сообществе нормами являются важнейшими шагами. Но еще важнее зарождение в стране неправительственного и независимого Венского движения, впервые, быть может, в нашей истории защищающего права человека, не превращая их в знамя Антивласти, в инструмент политической борьбы.