Витторио Страда - Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

Здесь снова возникает проблема «оппортунизма» и «ортодоксальности» обоих лидеров. Луначарский говорит, что Троцкий всегда «руководствовался буквою революционного марксизма» и был лишен характерной для Ленина изобретательности. Нам кажется, что в этих высказываниях Луначарского есть зерно истины, хотя он и укутывает его в непроницаемую оболочку общих и приблизительных рассуждений. Что представляет собой тот «революционный марксизм», из которого Троцкий якобы выводил автоматически определенные заключения, приложимые к данной ситуации? Луначарский не говорит об этом, и ответить на этот вопрос, конечно, нелегко. Можно предположить, что под «революционным марксизмом» он не подразумевает меньшевистский марксизм, но все равно понятие «революционного марксизма» у него весьма расплывчатое. Оставим же на время Луначарского и вернемся к оригиналам его портретов. Спросим себя, что могло быть общего между «революционным марксизмом» Троцкого и «революционным марксизмом» Ленина, то есть то, что именно в их марксизме привело их к революции и, следовательно, к непримиримой борьбе с марксизмом меньшевиков и II Интернационала, а также в чем различие между «революционным марксизмом» одного и другого.

Здесь мы неизбежно ограничимся рассмотрением этой проблемы лишь в самых общих чертах и выдвинем некоторые гипотезы, частично уже разбиравшиеся ранее более подробно [291] См., в частности, мое предисловие к итальянскому изданию книги В.И. Ленина «Что делать?» ( V . I . Lenin . Che fare? Torino, 1971, p. VII – XCI). . В этом плане можно сказать, что в отличие от «ортодоксального», или меньшевистского, марксизма «революционный марксизм» (позаимствуем это выражение Луначарского) характеризуется своей органической и творческой преемственной связью с опытом – теоретическим и организационным – русских народников. Меньшевизм, или, лучше сказать, российский социал-демократизм, возник как критика народничества и отказ от него, как освоение российского и западноевропейского исторического опыта, начиная по крайней мере с утверждения капитализма в России. Следует отметить, что на основе этой осознанной и планомерной европеизации в России почти одновременно, а на первых порах – даже в некоем симбиозе, возникают две крупные партии европейского типа – социал-демократическая и либеральная, и обе они создаются на обломках народничества, вернее – на том, что считалось обломками, на критике народничества, которое впоследствии оказалось намного более живучим, чем это представлялось социал-демократам и либералам.

Прежде чем продолжить наш анализ, хотелось бы прояснить два момента. Прежде всего не следует считать российское народничество явлением идейно второстепенным и исторически провинциальным, каким его, по существу, видели первые российские марксисты во главе с Плехановым и даже такие марксисты, как Ленин и Троцкий, которые более или менее сознательно остались в кругу того, что я назвал «логикой народничества». Российское народничество было первой теорией обновления, и его встреча с марксизмом и самим Марксом произошла совершенно естественно, поскольку марксизм можно определить как теорию современного исторического развития. Ясно, что полуотсталая и полуевропейская Россия представляла собой для марксизма чрезвычайно важный объект анализа (а затем и эксперимента). Ведь в известном смысле (как я уже писал об этом) и сама история Германии, взятая Марксом в качестве отправного пункта своих исследований, заключала в себе опыт «народнического» типа, то есть главной чертой здесь была недоразвитость или, если хотите, развитие замедленное и потому явно отличающееся от полнокровного капиталистического «модернизма» Англии и Франции. Россия же являла собой еще более очевидный пример замедленного, с трудом прокладывающего себе дорогу «модернизма» и в то же время была переходной областью к еще менее «модернистскому», еще менее «европейскому» историческому региону, то есть – к Азии.

Нет нужды повторять здесь широко известную теорию Троцкого и Парвуса об «отсталости» России по отношению к «развитой» Западной Европе и напоминать о законе «комбинированного развития», согласно которому отсталая страна, в данном случае Россия, не проходит через все этапы развития, проделанные передовыми странами, а сокращает и даже минует их в ходе процесса, который мы могли бы назвать «ускорением развития». Во многих работах Троцкого, начиная с работ, связанных с революцией 1905 года, мы находим его размышления о «перманентной революции» и ощущаем в них некоторое своеобразие намечаемой перспективы политических действий, но при этом обнаруживается все тот же образ мышления, свойственный той совокупности разнообразных и порой прямо противоположных теорий ускоренного развития, которая была свойственна народничеству. Если отвлечься от политических различий, то видно, что тот же народнический корень питал и «революционный марксизм» Ленина, иными словами – все антименьшевистское и антилиберальное течение в российской социал-демократии.

Здесь возникают два вопроса. Первый, на нем мы остановимся лишь вкратце, касается терминологии. Если применить в отношении марксизма в целом и отдельных его направлений соссюровские термины langue и paroles [292] Язык и слова ( франц .). – Прим . ред . соответственно, то в российском «революционном марксизме» мы столкнемся со сложным случаем двуязычия и нам придется выяснять, каким образом langue марксизма и langue народничества взаимодействует с parole Ленина и с parole Троцкого. Дело, однако, в том, что для самих говорящих и для определенной части их аудитории «революционный марксизм» одноязычен, то есть является подлинным и даже единственно подлинным марксизмом, и все это порождает сложные проблемы понимания и квазинепонимания, которые нужно истолковывать в свете какой-либо теории коммуникации. В этом ключе следовало бы объяснить, например, и отношения Ленина с Каутским, а также разобраться, почему Ленин считал, что говорит на том же самом «марксистском» языке, что и Каутский; ведь на самом-то деле это было справедливо лишь отчасти, и сходство было чисто внешним. Именно поэтому во время решающего (металингвистического) испытания революции 1917 года Ленин и заметил, что Каутский говорит на «другом» языке, и окрестил его «ренегатом», а Каутский парировал, назвав Ленина «террористом».

Однако нам представляется более важным другой вопрос. Известна неприязнь Плеханова к Троцкому, которую нельзя объяснить одним лишь высокомерным чувством превосходства у Троцкого, что болезненно воспринималось «отцом русского марксизма». Известно также весьма сложное отношение Ленина к Плеханову, которого он уважал как философа-материалиста, но с которым он боролся как с меньшевиком. Принимая вышеизложенную интерпретацию общности народнических истоков Ленина и Троцкого, мы находим интересную и немаловажную общность у Троцкого и Плеханова – их объективизм. В той же мере, в какой Плеханов был глубоко убежден, что ввиду определенных предпосылок, выявленных его «ортодоксальным» марксизмом, развитие революции в России повторит в основном этапы западноевропейского революционного развития, Троцкий, основываясь на предпосылках «комбинированного развития», взятых из его народническо-парвусианского марксизма, верил, что «перманентная революция» будет неизбежно следовать своим курсом и в России, и во всем мире. У Троцкого был, конечно, большой заряд кипучей энергии, которая взрывалась при соприкосновении с активизирующейся массой, но это уже обусловлено скорее его романтическим восприятием истории (и осознанием себя в роли главного ее героя), чем теоретически осознанным и упорядоченным действием. И не случайно поэтому в теории «комбинированного развития» и «перманентной революции» был пробел: в ней отсутствовала концепция организации революционной партии. Вряд ли возможно объяснить этот пробел ссылками на психологические наблюдения Луначарского, отмечавшего отсутствие у Троцкого склонности к групповой политической работе. Объяснение носит, таким образом, теоретический характер.