Наталья Ройтберг - В поисках Другого

По Вальденфельсу, диалог основан не на предустановленном, предзаданном порядке, но напротив, инициирует и производит такой порядок. В этом смысле диалог представляется как часть перво-события: он превозмогает случайность, но в то же время настолько децентрирован и рассеян, что обращается в бесчисленное множество дискурсов и кадров.

Единственный способ сделать так, чтобы эта множественность не была бесконечно случайной и фрагментарной, — использовать связь между вопрошанием и отвечанием, при этом понимая последнее как ответ-ственность, тот ответ другому (иному), который единственен и уникален настолько, что способен преодолеть дурную бесконечность повторения и наслаивания смыслов. Одна из основных трудностей феноменологии другого состоит в проблеме аутентичного восприятия последнего — без снятия (eliminating) и нивелирования его «другости», инаковости, а также недопущения тематизации его как «чужого»: «Как вопрошать Другого так, чтобы не фальсифицировать его другость самой манерой вопрошания?» («How to question the Other without falsifying the phenomenon of the other by the way we question it?» (перевод мой — Н.Р.) [116, c. 34].

Вальденфельс обращает внимание на эту трудность, подчеркивая, что невозможно даже разрешить внутренний парадокс Другого как доступного в модусе недоступности, недо- и непо-стижимости, иначе другость (инаковость) Другого будет потеряна или искажена. Несмотря на этот парадокс, мы общаемся друг с другом. На уровне культуры этот конфликт трансформируется в затруднительность отвечания другим культурам без снятия их другости (иными словами, это вопрос характера границ между культурами, движения между своим миром (homeworld) и миром Другого (alienworld) [117, c. 67—82]. Обращение к другости (Fremdheitsarbeit) требует изменения отношения к Другому/другим, восприятия их как запроса или стимула, на который мы обязаны ответить словом или действием.

Поэтому феноменология Другого — это, прежде всего, феноменология отвечания и ответственности как открытая легкоадаптируемая форма феноменологического отношения, где интенциональность трансформирована в отвечание. То, что мы отвечаем, всегда нечто большее, чем просто ответ.

Отвечание идет прежде любой интенции, потому что акт отвечания тому, что происходит с нами, не может быть исчерпан значением, пониманием или правдивостью нашего ответа. Вот почему, по мнению Вальденфельса, отвечание стоит между «порядком» (order) и Другим (alien). Оно сфокусировано на ограничениях, границах и пределах: на «сумерках» порядка, сквозь который проглядывает человек как «существо, пребывающее на пороге» (liminal being).

Принципиальный интерес Вальденфельса к порядку и «режиму», «системе» обусловлен не только и не столько их историей и классифицированием, сколько изучением их потенциального транснгрессирования, погружения и саморастворения в том, что лишено смысла и неупорядочено.

Порядок основан и легализован чем-то, находящимся вне его самого, и это «что-то» не может просто быть интегрировано в порядок, тем не менее, оно может рассматриваться как подоснова порядка, просвечивая сквозь прорехи и слепые точки, становясь зримым в некоторые моменты сумерек, проявляясь в Другом — «one would glimpse as undergirding an order, through its gaps and in its blind spots, in its moments of twilight, is the alien, das Fremde» (перевод мой — Н.Р.) [118, c. 69]. В этом контексте Другой может быть описан как иной, принадлежащий другому порядку, или изначально иному. Но что это значит — адресовать наши вопросы Другому, кто бы он ни был — иной, чужак, прохожий, измерение чуждости, модус инаковости? Ответ на этот вопрос заключен в событии трансгрессирования. Вопрос как событие, акт вопрошания, провоцирует ответ, отвечание. Другой представляется как центральная фигура всего нашего опыта, а не как что-то обособленное и специфическое.

По Марку Алану Оуакнину, экзистенциальный или ситуативный подход к анализу текста основан на персональной вовлеченности, погружении исследователя в событие понимания как особую форму диалога.

По сути, не текст понимается нами, но скорее, мы, читатели, понимаем себя через текст («not the text that is understood but the reader understands himself» (перевод мой — Н.Р.) [119, c. 59]). Следовательно, пытаться понимать текст — это значит «примерять» его к себе, «подгонять» под себя. Но такое примеривание ни в коем случае не должно принижать либо искажать текст, т.к. мы знаем, что текст может и должен пониматься как нечто отдельное от нас. Исследователи настаивают на том факте, что понимание и интерпретация неразрывно связаны.

Комментатор может подходить к анализу текста сквозь призму всего своего опыта. Следует опасаться объективистского или псевдо-объективистского усилия, которое ведет к насильному категоричному и абсолютному отсеканию себя от смысла и значения текста. В любом случае, комментатор неминуемо оказывается вовлечен в поле смыслов и значений, много более глубоких и пространных, чем те, что он сам высказывает или в которые верит. Он также не подчиняется так называемому исходному тексту. Интерпретация подразумевает разрыв открытого литературного пространства — текст больше не следует рассматривать в ракурсе линейности, но в его пространственности, его объемности. Наличие уровней смысла и правил толкования сводит к нулю возможность присвоения текста, т.е. пресекания и аннулирования его другости и экстериорности (открытости вовне).

Иными словами, толкования и интерпретации никогда, в сущности, не проникают в сам текст. Это является своего рода гарантией неприкосновенности текста и залогом его неисчерпаемого богатства и непереводимости. Как коллекция, набор совершенных знаков, текст никогда не может быть постигнут. Текст является одновременно «видимым и невидимым». Текст может быть «снят», «считан», только если мы позволим себе это.

Этот способ бытия — своего рода «забота» — модальность субъекта в его взаимоотношениях с текстом, модальность, выходящая за рамки отношения, и может быть названа исследованием. «Опробовать» текст — значит понять его, постигнуть, поймать, обладать им, потому что это именно эта его повторяемость и составляет всю его сущность» («To have» an experience of the Text is to understand it, grasp it, possess it, because it is its repetition that gives it substance» (перевод мой — Н.Р.) [там же, c. 64]). Но став однажды видимым, уловимым, текст принимает форму и статус идола. Его язык становится тоталитарным. Идол-текст начинает крушить и подавлять своей неизменностью и мнимой сверх-значимостью. Таким образом, текст должен быть неуловимым, неприступным, и никогда не принимать форму идола. «Опробовать» означает участвовать в открытии. Система интерпретации — помимо ее важности и необходимости для установления взаимопонимания — основана на стремлении отказаться от идолопоклонства. Текст, который является, по сути, одним из основных проявлений отношения к Б-гу, не должен превратиться в идола.