Фрэнсис Паркер Йоки - Imperium. Философия истории и политики

Нельзя забывать о названии книги, оно не случайно. Империя — тренд Европы. Идеалом консерваторов был Наполеон, который мечтал ее объединить, но его не понимали. Наоборот, по Делёзу, экстерриториальность или детерриториализация начинается с Наполеона, когда разные популяции собираются под своды неограниченного империализма. Сегодня, когда Европейский союз стал фактом и сразу столкнулся с серьезными проблемами, эти размышления оказываются весьма своевременными. Является Европа культурным организмом или же искусственным политическим продуктом, имеющим ограниченный срок хранения? Во всяком случае, важно определить, по каким критериям объединяться и разделяться. По Йоки, принципиальное значение имеет размежевание с чуждыми, даже враждебными культурными организмами. К таковым относится, прежде всего Советская Россия, которая при коммунистах стала азиатской.

В определении политического Йоки следует К. Шмитту. Политика опирается на различие друга и врага. Оно является принципиальным. Тот, кто руководствуется экономическими, религиозными интересами, гуманными соображениями или личными симпатиями, в конце концов, ослабляет силу государства. Именно ее рост должен заботить руководителя. Политикой Йоки считал только такую деятельность, которая имеет отношение к сохранению и усилению государства.

Природа государства подразумевает мир внутри и борьбу снаружи. Сфера политики — власть, поэтому она не сводится к экономике, морали или эстетике. Враг может быть добрым или злым, красивым или уродливым — все это, так сказать, психология. Он тот, с кем возникают экзистенциальные конфликты. Политическое размежевание не ценностное, а бытийственное. Сами политики могут говорить о моральных и иных причинах враждебности, но это либо обман, либо ошибка. Друг и враг — это конкретные фигуры, они складываются не в результате антипатии и даже ненависти. Эти чувства вторичные, образы врага, формирующиеся на их основе, реактивны. Они свидетельствуют скорее о слабости внутренней структуры социума. Сверхличные организмы не испытывают ни любви, ни ненависти. Либеральные политики отождествляют врага с экономическими конкурентами и идейными противниками. Это неправильно. Йоки различал врагов общества и личных врагов. Греки называли войны со своими «агонами». Так можно называть и европейские войны, которые велись по правилам и не завершались тотальным уничтожением или закабалением населения побежденной страны. Другое дело — цивилизационно чужие, их брали в плен или уничтожали.

Решение проблемы взаимодействия культур сегодня ищется в двух альтернативных направлениях: во-первых, как продолжение попыток открытия общих оснований различных культур; во-вторых, как стратегия мультикультурализма, признающая автономность и суверенность другого. Поскольку чужое несводимо к своему не только по эпистемологическим, но и по моральным соображениям, постольку среди основных прав человека следует признать главное право быть другим.

Первую программу отстаивает Ю. Хабермас, и на этом пути ему приходится учитывать несостоятельность модернистской универсализации разума, морали, религии и даже демократии. Другую — защищают его французские оппоненты и американские либералы-постмодернисты. Однако и они сталкиваются с тяжелыми проблемами, которые обнаруживаются в форме конфликтов, возникающих в результате миграции. Суть делиберативной политики, предлагаемой Хабермасом, состоит в том, чтобы образовать общество не только на пути этического согласия, но и за счет уравновешивания интересов и справедливого сопряжения результатов. Она, таким образом, устанавливает внутреннюю связь между дискурсами этического самопонимания и юридической справедливости. Теория дискурса переносит центр тяжести на коммуникацию свободной общественности, в ходе которой достигается консенсус.

Опираясь на технику деконструкции, Ж. Деррида в докладах на тему культурной идентичности тщательно отслеживал остатки воинственного европоцентристского дискурса. Его аргументы были направлены против универсалистских притязаний теории коммуникативного действия Хабермаса и против герменевтики Гадамера, постулировавшего «добрую волю к пониманию». При изучении дискурсов о способах идентификации обнаруживается один и тот же повторяющийся прием. Его суть состоит в определении своего на фоне или на границе чужого. Чужой изображается как нечто онтологически внешнее и враждебное, от него идет угроза, и поэтому необходимо объединиться, консолидироваться в качестве «наших», забыть о внутренних проблемах. Этот старый, уходящий вглубь веков способ укрепления национальной или иной, например культурной, идентичности нуждается в особом изучении.

В западной этноантропологии изменение образа Другого стало предметом исследования. Европа, изначально осознававшая себя как носителя культуры, цивилизации, христианства, была вынуждена защищаться и нападать, осваивать и колонизировать. Для нее Другой — это варвар, не христианин — язычник, православный, мусульманин и т. п. От такого самоопределения страдала сама Европа, и мировые войны были самой высокой ценой, которую она заплатила за гегемонистские притязания. Повторения этого следует избегать и нам, и европейцам.

Страх чужого во многом подогревается моралью. Чужие — это плохие, чуть ли не враги. Ненависть к ним во многом питается ресентиментом, возникающим в постстрессовой ситуации поражения. У нас оно вызвано распадом Советского Союза, в Европе — кризисом финансового капитализма, восстанием стран третьего мира против эксплуатации со стороны Запада. Так что моральные чувства в отношении чужих являются не совсем чистыми.

Мораль необходима, но если она претендует судить все и вся, то кто будет судить саму мораль, какая мораль является хорошей, а какая нет? Естественно, правильной кажется своя мораль. Но так невозможно договориться. Стало быть, для преодоления конфликта приходится занять внеморальную позицию. Между тем мораль царит повсюду, ею руководствуются журналисты, создающие разного рода страшилки, политики, разделяющие людей на друзей и врагов. Как известно, ею оправдываются не только революционеры, но также преступники и террористы. Получается, как говорил Лев Толстой, нет в мире виноватых. В итоге абсолютизация морали приводит либо к осуждению, либо к всепрощению.

История, как заметил Гегель, не является ареной счастья, точно так же наивна вера в государство с человеческим лицом. Именно эта детская вера и лежит в основе наших оценок современности. Однако нужно признать, что окружающая нас социальная среда не похожа на материнский инкубатор, а является сложным продуктом различных технологий. Их следует не только осуждать, но и пытаться жить с ними в согласии. Так же, как человек приспосабливается к природе, он должен приспособиться к искусственной социальной реальности, к государству, которое является если не человеческим, то сверхчеловеческим.