Ольга Михайлова - Книжник [СИ]

Сказанное — осталось. Выбор был за Россией. Она заколебалась между ужасом от запаха серы, исходившего от «Бесов», и сладкой лживостью бордельных фаланстеров Чернышевского. Что делать, что ей было делать? Растерянная и испуганная, она снова обернулась к тем, кого считала оракулами и прозорливцами — к своим писателям. Но умирающему Чехову не было дела до живых и жаждущих чего-то в этой жизни, Толстому, отринувшему Христа, где уж было увидеть бесов, а Горький, прославлявший «золотой сон» лживых обманов, был забесовлен сам. А вокруг к тому же сновала орава «мелких бесов» — сологубов, брюсовых, белых, бальмонтов и маяковских…

Когда книга была закончена, она довольно быстро нашла своего читателя, была куплена издательством, и стала бестселлером. Монах воспринял её восторженно. Насонов, выведенный Книжником под видом Муромова, сразу узнал себя, долго смеялся, упрекнул в явной тенденциозности.

Это не смутило Книжника.

— Я открыто признаюсь в тенденциозности и даже утверждаю ее. При этом надо, на мой взгляд, быть лишь честным в своей тенденциозности, то есть не искажать сам критерий. Я считаю, что вина Чернышевского в развале России — огромна, вины же Достоевского я в ней не вижу. При этом я считаю Чернышевского бездарем, а Достоевского — гением. Но если бы гением был бы Чернышевский — я был бы ещё пристрастнее, ибо талант только усугубил бы его вину. Я не учитываю в этом исследовании свои личные вкусы, стараясь подниматься над ними. Я люблю Лермонтова и Грибоедова, но сужу их по христианскому канону, и выношу приговор. Мне кажется, что я нигде не осудил невинного и не оправдал виноватого, — вот единственное, что важно.

Насонов в ответ только насмешливо хмыкнул.

Впрочем, все это, выйдя на бумагу, странно быстро перестало волновать Книжника.

И эта непродолжительность увлечений не нравилась самому Адриану. Идея проходила через него, оценивалась Истиной, выходила на бумагу — и забывалась.

Насонов, однако, с ним не согласился:

— Ты не прав. У нас на кафедре, я это неожиданно заметил — уже десятилетие ведутся одни и те же разговоры. Отчасти потому, конечно, что идёт вечный приток юных дурней, задающих одни и те же вопросы, но есть и внутренняя стагнация. Я заранее знаю, что скажет Тодорова, что возразил ей Мезенцев… Тебе же пятьдесят, а ты всё время меняешься. Твоя последняя книга не похожа на предыдущую. Я вообще тебе удивляюсь: ты не останавливаешься.

Книжник пожал плечами.

— У меня было ощущение, что я обязан сделать определённые вещи, что через меня идёт поток некой силы, и я должен подчиниться ему. А сейчас я свободен и ничем не обременён. У меня странное чувство, что меня «отпустили», но оно нерадостное, так чувствовал себя, наверное, шлак после выработки породы: золото вымыто, а ты никому не нужен.

— Брось, — насмешливо отмахнулся Насонов, — что-нибудь придёт.

И точно, пришло. Книжник, задумавшись над жизнью классиков, неожиданно заинтересовался духовными искажениями человеческих душ, что заставило его вглядеться в подлость и низость — вещи, до сих пор малопонятные ему, знакомые только по перекошенному бытию Шелонского.

О самом Вениамине Адриан в эти годы вообще не вспоминал, но теперь он вспоминал Шелонского на Турмалине, пытался понять его поступки и логику, сопоставлял отзывы о нём Насонова и свои впечатления. Поставить себя на место Шелонского у него не получалось, но результатом его многодневных размышлений стал новый цикл романов о подлости. Так появились «Сладость горького миндаля», «Быть подлецом» и «Оборотни Митрофаньевского погоста», — в первом Книжник пытался понять причины подлости и условия её свершения, во втором — анализировал феномен слепоты окружающих, не видящих подлости, в третьем выяснял, чем отличается подлость инфернальная от человеческой.

В этом году Адриан потерял отца и дядю, а в декабре на девятом десятке тихо угас старик Лилиенталь. Михаил Аронович много значил для Книжника, и скорбь его по этим потерям была почти равной. От покойника-соседа остался старый полосатый кот Кантор. Книжник взял его себе третьим, но кот прожил совсем недолго, тоже тихо уйдя по радуге. Книжник привык к одиночеству, никогда не скучал и не знал тоски, но сейчас, при мысли, что у него гораздо больше мёртвых знакомых и родных, чем живых, он морщился и грустнел.

У него по-прежнему мало было воспоминаний о прошлом, оно проваливалось в воды летейские, едва наступала полночь, он по-прежнему жил только нынешним днём, не имея заботы и о дне завтрашнем. Несколько раз в год приходил в церковь, исповедовался, причащался и уходил, ни на кого не глядя и никого подлинно не замечая.

Но однажды невольно заметил. Женщина стояла у кануна, ставила свечу. Укутанная в тёмную шаль, очень худая, она чем-то неуловимым показалась Книжнику знакомой. Пройдя к левому притвору, где исповедовали, Адриан обернулся. Он не ошибся. Это была Ангелина.

Не замечая его, она пошла подавать записку, потом, подойдя к клиросу, запела вместе с хором «Достойно есть». По отрешённым глазам Гели Книжник понял, что она уверовала, и в храме, пусть московском, бывала нередко, ибо знала службу.

Лицо её изменилось мало, разве что годы немного иссушили кожу, черты проступили чётче и резче. Адриан не любил такие встречи с минувшим, всегда откладывал их не на завтра, а на вчера, зная, что вчера точно не наступит, и сейчас понял, что им снова не о чем говорить. Но как странно расходились и сходились их пути… Она шла по его следам, но тогда и там, где его следы уже стирались. Книжник дождался Причастия и, пропущенный к чаше первым, вскоре вышел из храма и исчез за углом проспекта.

Он не хотел жить прошлым, считал потерянным каждый час, когда мысли о прошлом занимали его. Они крали его время, воровали минуты подлинного бытия, живой жизни. Мёртвым нельзя позволять хватать живое, нужно бить их по костлявым дланям и отталкивать прочь.

Но прошлое точно взялось с ним тягаться. Через пару дней, обдумывая сюжет нового романа, Книжник привычной дорогой зашёл в любимый винный подвальчик, и армянин Ашот, прекрасно зная его вкусы, принёс его всегдашний заказ — выдержанное в дубовых бочках Шардоне, ягоды для которого собраны вручную. Это вино соломенного цвета неизменно заставляло Книжника славословить Бога, Подателя всех благ. Яркий, насыщенный аромат цитрусовых, цветов, орехов и ванили окрашивал нёбо мгновенной сладостью, медленно переходящей на языке в лимонную кислинку, от которой начиналось перечное жжение, постепенно уходящее в кислоту незрелого яблока, кои он любил в детстве.