Эрик Хобсбаум - Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск 1.

Может быть, речь идет об идеалистическом требовании, о субъективистской утопии? На практике, в плане революционного обоснования, это как раз то, что в социальном плане представляется как сознательный союз, как та «ассоциация производителей», в которой «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» («Манифест Коммунистической партии»).

Поздний Энгельс очень ясно указывает на необходимость этих субъективных мотиваций; он констатирует, что прошло то время, когда небольшие сознательные группы могли поставить себе целью неожиданно захватить власть, и что теперь сами массы, очевидно, поняли, «за что идет борьба, за что они проливают кровь и жертвуют жизнью» [73]. Однако Энгельс аналитически не развивает проблемы, касающейся условий возникновения революционной субъективности.

К революционным процессам не следует подходить исключительно с позиций действующих субъектов, ибо период революций, осуществляемых меньшинством, прошел, как прошла и эпоха революций, проводимых авангардами. Приняться за проблему революции в условиях позднего капитализма – значит сегодня снова вернуться к Энгельсу и проследить ту линию развития марксистской теории, которая идет в специфическом русле истории разложения буржуазии и которую сталинизм в течение почти полувека объявлял вне закона, – линию, олицетворяемую Розой Люксембург, ранним Лукачем, Коршем, Грамши. Тем не менее возвращение Маркса и Энгельса к той европейской обстановке, для которой и была разработана первоначально их теория и которая оказала глубочайшее воздействие на семантическое содержание каждой отдельной категории, не может произойти сразу и без трудностей. Если, как говорит Энгельс, во время будущих революционных переворотов люди захотят узнать, чего они должны ждать и за что им следует бороться, то материалистическая наука как раз и ставит перед собой задачу изучить в деталях, какие процессы происходят в самом субъекте и в чем заключены противоречия, которые приводят к преобразованию общества.

Вот некоторые положения на сей счет.

1. То, что традиционная буржуазная культура потеряла способность к социальной интеграции, не является особо оригинальной истиной. Гораздо сложнее решить проблему, состоящую в том, что одновременно во всех развитых капиталистических странах индустрия сознания достигла масштабов, не имеющих прецедентов в прошлом. Но культура, и в частности индустрия культуры, не возникает, если она не нужна, по крайней мере в условиях жизни классового общества. Следовательно, проблема ставится следующим образом: на какую опасность, которая угрожала бы господствующему классу, реагирует эта могучая индустрия сознания, которая благодаря электронным средствам информации практически в состоянии предложить всей вселенной все формы культуры, которые существовали до сего дня? Первый ответ таков: эта индустрия сознания, которая становится все могущественнее, специфически реагирует на противоречия, корни которых уходят в кризисы капиталистической системы господства; тем не менее эти кризисы – как особенно энергично подчеркивал Юрген Хабермас– давно перестали быть обычными кризисами валоризации капитала. Это кризисы оправдания и мотивации, которые, как таковые, непосредственно влияют на всю жизнь людей, уже не скованную императивами капиталистического способа производства традиционных ценностей. Говоря о всей жизни, я имею в виду широкую гамму видов человеческой деятельности: от производства, которое служит материальному самосохранению и поддержанию тела, до социализации и различных форм выражения фантазии. Эта ткань разорвана в нескольких местах, ее части развиты далеко не в одинаковой степени, и тем не менее присутствуют аспекты идентичности. Центр организации этого жизненного комплекса – рабочая сила.

2. Центральная проблема всякой материалистической теории культуры заключается в формулировании теории субъективности, которая выходит за понятийные горизонты форм упадка буржуазного индивида и, уж во всяком случае, не ограничивается противопоставлением ему позитивного и партикуляризованного, и все же абстрактного, нового типа человека, для которого, может быть, характерно лишь большее чувство коллективизма. Описание форм упадка, меланхолические воспоминания о том, что было и к чему все свелось, всегда в историческом плане было более притягательным, чем программа, направленная на то, чтобы помочь осознать тенденции, которые появляются в зачаточном состоянии, обнаруживают непостоянство и нуждаются в практически-политическом вмешательстве хотя бы только как объекты познания.

Теория культуры, или теория субъективности, систематически не укладывалась в рамки критики политической экономии капитала. Это произошло не потому, что Маркс и Энгельс не уделили внимания культурным феноменам и игнорировали субъективную сторону социальных процессов, а просто потому, что вся эта проблематика осталась в виде намеченной, но не реализованной ими программы. Систематически были исследованы только категории, которые затрагивают способ функционирования и кризисы капиталистической структуры общества, а не те силы, которые ее разрушают и приводят к новым формам общественной жизни. Таким образом, субъективность связана одной веревочкой с наемным трудом, который, впрочем, составляет только часть энергии рабочей силы – ту часть, к которой ее свел капитал.

Лукач, а также Адорно, который в этом пункте согласен с ним, смогли прийти к заключению, что товарный фетишизм не ограничивается уничтожением всей буржуазной культуры и что товарный обмен сводит все формы общения, вплоть до самых интимных сфер, к овеществленным отношениям. Господствующая система тоже становится закрытым монолитным блоком, который может быть расколот только извне с помощью восстановления, спасения прошлых форм культуры и индивидуальности, волюнтаристской акцией какой-то партии или верой в новую форму опосредствования, способную разрушить господствующую систему.

Действительно, молодой Лукач рассматривает проблему исторической диалектики отношений субъекта и объекта в связи с рабочей силой, поскольку последняя есть единственный умеющий говорить товар и, следовательно, модель окончательной идентичности субъект-объект, которая возникает в пролетариате, достигшем формы не подверженной коррупции субстанции. Поскольку Лукач исходит из товарного характера рабочей силы и принципиально никогда не отходит от этой позиции, он не в состоянии рассматривать реальных индивидов, трудящихся в их конкретных жизненных ситуациях иначе, как через призму «психологического сознания», в их качестве объектов [74]. Они могут стать субъектами в том случае, если будут спасены от участи монад твердым, дисциплинированным выступлением организации пролетариата.