Гарет Джонс - Марксизм во времена Маркса

Родоначальник марксистской школы – «школы, более марксистской, чем сам Маркс», по словам Шрамма, – Каутский с 1883 года приобретает славу «фанатичного защитника материалистического понимания истории» [262]. Он сам добивается этой репутации, когда в мае 1884 года с очевидным удовлетворением пишет Энгельсу по поводу «Нойе Цайт»:

«Для господ немецких антимарксистов он давно уже стал натирающим спину вьюком, потому что это действительно единственный социалистический орган в Германии, который стоит на почве марксизма» [263].

В тогдашней обостренно полемической духовной атмосфере оценки, даваемые Каутским, не лишены предвзятости и преувеличений. Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что в рядах СДПГ направление и деятельность «Нойе Цайт» наталкиваются на сильное сопротивление. У этого сопротивления различные источники; те, кто противостоит Каутскому, стремятся избегать прямых нападок на Маркса или становиться в оппозицию к распространению его учения. Они обрушиваются лишь на «способ действий» определенной группы, клики, самозваной «марксистской школы», обвиняют ее в узурпации имени Маркса ради достижения своих собственных целей. Доводы родбертусианцев, лассальянцев и в особенности умеренного крыла партии близки к доводам Брусса и французских поссибилистов. Отделяя теоретические положения Маркса от «марксизма», в котором они усматривают идеологию, сооруженную бесплодными эпигонами, они указывают на Каутского как на главного виновника, коварного инспиратора, изобретателя проповедуемой им и возведенной в ранг евангелия догмы, присвоившего авторитет Маркса в попытке навязать партии собственные доктрины в качестве официального учения. Ауэр с сарказмом пишет своим корреспондентам о «таинствах чистого марксизма, отправляемых Карлом Каутским и его друзьями» [264], между тем как Шрамм публично нападает на дуэт Каутский – Бернштейн, этих «ложных пророков», которые вот уже несколько лет проповедуют в германской социал-демократии «непогрешимость марксизма, заявляя, что марксизм – это евангелие». Еще более заостряя критику, он пишет: «Я не ведаю ни религии Маркса, ни программы Маркса, на верность которой я или другие товарищи якобы давали присягу; я знаю лишь программу партии. Каутский проповедует религию Маркса» [265]. Эти образы церкви и евангелия, а также верховного первосвященника будут и в дальнейшем использоваться некоторыми кругами в СДПГ для высмеивания догм и догматизма Каутского; в действительности же – для нападок таким способом на марксизм. Например, в разгар кризиса, вызванного ревизионизмом, Игнац Ауэр заявлял на съездах СДПГ: «Я не марксист в том смысле, какой во все большей степени развивается отцами церкви марксизма», то есть Каутским и Бебелем [266].

Для Каутского одним из лучших способов отражения подобных нападок и доказательства их несостоятельности в первые годы существования «Нойе Цайт» было заручиться сотрудничеством Энгельса в журнале путем публикации как некоторых его статей, так и неизданных рукописей Маркса. Например, выход в свет на немецком языке «Нищеты философии» (первое издание вышло в 1844 году на французском языке) в самый разгар полемики с родбертусианцами приобретает для Каутского чрезвычайную важность: «Это будет отличная пощечина всем противникам марксизма» [267].

Но какое содержание вкладывает в это понятие «марксистская школа», сложившаяся вокруг «Нойе Цайт»? У Каутского употребление этого термина никогда не бывает случайным; ему всегда придается точное толкование. «Марксистский», «марксист» относятся к Марксу и его произведениям: «Претендовать на популяризацию марксистского способа изложения мыслей, на мой взгляд, бессмысленно, потому что Маркс писал довольно понятно и популярно» [268]. Вместе с тем эти обозначения характеризуют также принципиальную позицию того или иного деятеля: «Г. Браун – не катедер-социалист, а целиком стоит на марксистской почве, почве классовой борьбы» [269]. «Марксистский» здесь обозначает определенное идеологическое содержание («марксистская литература»). Наконец, эти термины указывают на направление, школу: «Браун – сознательный и добросовестный член марксистской школы» [270]. Что же касается термина «марксизм», то его определение тесно связано с истолкованием теории Маркса Каутским и с той систематизацией этой теории, к которой он приступает. В общем смысле слово становится синонимом «Марксовой системы», в частности же выполняет двоякую функцию. Во-первых, термин обозначает некий руководящий принцип: «марксизм – концепция нашей партии как организации пролетариата, ведущего классовую борьбу» [271]. Во-вторых, он служит определению теории Маркса как науки вообще и научного социализма в частности. Каутский неоднократно уточняет это. Например, в десятую годовщину «Нойе Цайт» он пишет: «Термин „научный“, без сомнения, покрыл бы все стороны марксизма, но в то же время означал бы нечто большее или мог бы быть воспринят как нечто более амбициозное, чем марксизм, который вовсе не претендует быть последним словом в науке». А в полемике с Бернштейном он выделяет еще один аспект: «Это – метод, следующий из применения материалистического понимания истории к политике: благодаря ему социализм стал наукой… Именно метод, а не результаты есть важнейшее в марксистском социализме» [272].

Такой упор на характеристике марксизма как науки может дать ключ к пониманию тех причин, по которым Каутский стремится завладеть термином и именно таким образом интерпретирует «Марксову систему». Здесь следует напомнить, что в 80-е годы Каутский – подобно всему его поколению, страстный почитатель Дарвина, – судя по всему, вдохновлялся успехом, резонансом, силой притяжения термина «дарвинизм». Его действиями руководило стремление символически выразить фундаментально важную сущность учения Маркса, и если дарвинизм служил синонимом науки о природе, то марксизм должен был стать таковым применительно к наукам об обществе. Надо отметить, что Каутский, разумеется, не был первым в этом деле: параллель между Дарвином и Марксом постоянно присутствует в высказываниях социалистов конца XIX века. В этом находили свое выражение стереотипы и увлечения массового сознания той поры, насыщенного сциентизмом, преклоняющегося перед монистическим материализмом и идеями прогресса и развития, заимствованными из естествознания.

По Каутскому, важнейшей чертой марксизма как науки является материалистическое понимание истории. Это определение он формулирует в 1883 году в полемике с Шраммом, когда заявляет, что его противник не может понять Маркса, «потому что… историческое содержание марксизма остается ему совершенно чуждым»; тот, кто говорит «марксистская школа», тот говорит также «марксистская историческая школа». «Если можно говорить об экономистах марксистской школы, то можно говорить и об ее историках… Маркс ввел материализм и экономику в историю, но он ввел также историю в экономику. Для него обе они составляют одно нерасчленимое целое» [273]. На возражение Шрамма, который ставит под сомнение существование марксистской исторической школы (утверждение, которое и Энгельс расценивает как искусственно притянутое), Каутский уточняет, что ссылается на «Капитал», «один из самых грандиозных трудов по истории», и безапелляционно заявляет: