Гарет Джонс - Марксизм во времена Маркса

Важность этих оценок заслуживает особого внимания. В самом деле, из простого сопоставления известных нам текстов совершенно очевидно явствует, что целый ряд фундаментальных для марксизма положений появляется впервые скорее у молодого Энгельса, чем у молодого Маркса. Речь идет, в частности, о таких положениях, как: перемещение центра внимания с конкуренции на производство, революционную новизну крупной промышленности, порождающей кризисы перепроизводства и постоянно воспроизводящей резервную армию труда; тезис – пусть пока изложенный в эмбриональной форме – о том, что буржуазия сама порождает собственного могильщика и что коммунизм представляет собой не философский принцип, а «действительное движение, упраздняющее нынешнее положение вещей»; исторический набросок, касающийся формирования пролетариата как класса; отделение «пролетарского социализма» от радикализма ремесленников и низших слоев среднего класса; определение государства как орудия угнетения в руках имущего господствующего класса.

Этим идеям суждено было приобрести основополагающее значение в теории Маркса и Энгельса, хотя несомненно, что «марксистскими» они сделались лишь в силу логики исторического материализма, которому предстояло связать и обосновать их. Именно Маркс выстроил эту логику, раскрыл историческую причинность и сформулировал систему новых идей, следствием которых могут считаться вышеприведенные положения. Как он писал в 1852 году Вейдемейеру: «То, что я сделал нового, состояло в доказательстве… что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства » [МЭ: 28, 427].

Можно, таким образом, согласиться с Энгельсом в том, что материалистическая теория истории, «открытие, которое произвело переворот в исторической науке… в основном было делом Маркса», но в то же время правомерно не соглашаться с его утверждением о том, будто сам он принимал в вынашивании этих идей лишь очень небольшое участие [МЭ: 27, 220]. В самом деле, Энгельс предложил в необработанном виде те соображения, благодаря которым резко обнажилась несостоятельность предшествующих теорий и которые образовали большую часть положений, составивших фундамент новой теории. Стремление Энгельса остаться в тени становится более понятным, если учесть, что некоторые из наиболее значительных положений такого рода вовсе не были оригинальными плодами его собственной мысли. Возьмем, например, определение современного государства, как оно сформулировано в «Немецкой идеологии»:

«Этой современной частной собственности соответствует современное государство, которое, посредством налогов, постепенно бралось на откуп частными собственниками и, благодаря государственным долгам, оказалось совершенно в их власти; самое существование этого государства, регулируемое повышением и понижением курса государственных бумаг на бирже, целиком зависит от коммерческого кредита, оказываемого ему частными собственниками, буржуа» [МЭ: 3, 62].

Утверждения такого рода или их менее утонченные варианты были в ту пору расхожей истиной в нелегальной печати и политических документах чартистов. То же самое можно сказать и о многих критических тезисах, касающихся теории Мальтуса, об осуждении перепроизводства как следствия концентрации на мировом рынке и идее резервной армии труда. Значение вклада Энгельса связано не столько даже с теоретической оригинальностью его идей, сколько с его способностью выразить теоретические и практические аспекты, получившие развитие в недрах рабочего движения, в такой форме, что они становились органической частью структуры новой теории. На первом этапе важность этого обстоятельства для марксизма, как правило, игнорируется. По официальной версии, сформулированной впервые Каутским, а потом освященной высоким авторитетом благодаря частичному признанию ее Лениным в «Что делать?», процесс соединения социализма с рабочим движением протекает совершенно однозначно: социалистическая теория вырабатывается вне рабочего класса буржуазными интеллигентами, затем сообщается наиболее сознательным элементам рабочего класса и, наконец, проникает в толщу рабочего движения. Роль рабочего класса в этом процессе совершенно пассивна: картина здесь весьма напоминает ту, которую рисовал себе Маркс в 1843 году и в которой пролетариат предоставляет силу своих рук в распоряжение философа, получая взамен осознание того, чтó есть его борьба и в чем состоит ее значение. Подобному взгляду на вещи соответствует идея о том, что совершенный марксизмом теоретический переворот есть нечто самодовлеющее, двигатель, приводимый в движение исключительно энергией интеллектуальной интроспекции. Лишь после разработки теории осуществляется ее соединение с движением пролетариата, который затем берет на себя распространение новых идей.

Для опровержения такого толкования достаточно вспомнить, что, хотя понятия и структуру новой теории, разумеется, нельзя свести просто к опыту и они могли быть лишь плодом теоретической работы, те многообразные проблемы, которые вызвали к жизни эту теорию, по самому их определению проистекают отнюдь не из предшествующих теоретических построений. У Энгельса, как и у Маркса, способ постановки вопросов менялся по мере того, как возрастал их опыт деятельности в рабочем движении, их знание рабочего движения. В 1844 году Маркс, как известно, участвовал в собраниях парижских ремесленников, и этот опыт явно отразился в его работах [296]. Подобный же опыт оказал, однако, еще более глубокое воздействие на Энгельса: Париж ведь не был стратегическим пунктом, как Манчестер, где можно было постигнуть отношения между современной промышленностью и современным рабочим движением.

Чертой, которая отличала Энгельса от многих его современников, был глубоко укоренившийся протест против собственной среды. Поэтому он готов был черпать знания не только о рабочих, но и от рабочих. Он не желал ограничиваться чтением доступных источников, но искал также личных контактов с рабочими и считал себя частью их движения. О том, как он проводил свое время в Манчестере, Энгельс говорит во вступлении к своей книге:

«Я оставил общество и званые обеды, портвейн и шампанское буржуазии и посвятил свои часы досуга почти исключительно общению с настоящими рабочими; я рад этому и горжусь этим» [МЭ: 2, 235].

Мы знаем, что в Манчестере он познакомился с сестрами Бёрнс, что он дискутировал об оуэнистах с Джоном Уотсом, что он посещал лекционные залы, присутствовал на выступлениях чартистов против Лиги за отмену хлебных законов, встречался с Джемсом Личем, промышленным рабочим, занимавшим видное место в Национальной чартистской ассоциации, а осенью 1843 года нанес визит Гарни в редакцию «Норзерн стар» в Лидсе. Плоды этого опыта четко отражены в его книге; но он усвоил также и другое, о чем прямо говорит в предисловии к ней: