Гарет Джонс - Марксизм во времена Маркса

Несмотря на это, поражение 1848 года не повлекло за собой радикального пересмотра теории. Более того, после детального анализа экономического цикла и признания наличия более обширного пространства для развития производительных сил в рамках капитализма Маркс и Энгельс сочли, что характер революций лишь подтвердил верность их гипотезы. Затем в «Капитале» теория капиталистического способа производства была колоссально углублена, но общая концепция взаимоотношений между экономической, политической и идеологической сферами осталась по существу неизменной. Она была вновь подтверждена в предисловии 1872 года к «Манифесту Коммунистической партии», и лишь в 80-е годы – в виде реакции на распространение вульгарного марксизма, замешанного на позитивизме, – Энгельс начал подчеркивать сложный и опосредованный характер экономической детерминации и важность политической сферы. Однако и в этом случае речь шла скорее об уточнении, нежели о развитии теории, поскольку Энгельс не был склонен пересматривать характер детерминации как принцип самой теории. В самом деле, маловероятно, чтобы Энгельс допускал необходимость подобного пересмотра по существу; его фундаментальные теоретические воззрения были отмечены высокой степенью постоянства. Неизменно храня несгибаемую веру в идею исторического процесса, который приведет к гибели капитализма, он в отличие от большей части теоретиков Zusammenbruch II Интернационала, предполагавших как раз общий и одновременный крах капитализма, рассматривал развитие классовой борьбы как составную часть этого процесса. Он сохранил верность также своему почерпнутому из чартизма убеждению в том, что борьба за демократию в капиталистических странах есть социальная борьба и, следовательно, компонент борьбы за социализм: отсюда тот энтузиазм, который он вместе с Марксом неизменно выражал по поводу всеобщего избирательного права, и вера в то, что в некоторых странах к социализму можно прийти мирным путем. К тому же, несмотря на тонкость Энгельсова анализа обстановки в Германии (в рамках которого он развил свои важные положения об абсолютизме, «бонапартизме» буржуазии и «революции сверху») и несмотря на его теорию, связывавшую характер английского рабочего движения с господством англичан на мировом рынке, политическая линия его выступлений в основном оставалась идентичной той, которую они вместе с Марксом выработали в 40-е годы: поощрять формирование независимых рабочих партий, ориентирующихся на классовую борьбу; вступать в союзы с другими прогрессивными силами исключительно на основе такой независимости; бороться со всеми препятствиями сектантского характера, встающими на этом пути.

Энгельс, совершенно очевидно, на всю жизнь сохранил отпечаток, наложенный на него в молодости опытом пребывания в Англии. Он был поистине проницательным в оценках, но его интуиция действительно не подводила его только при рассмотрении проблем рабочего движения в промышленно развитых странах. Как и в молодые годы, он всегда разделял убеждение насчет «идиотизма деревенской жизни», и ему нелегко было мыслить о крестьянах иначе как в категориях пережитков варварства либо вне перспективы их будущей пролетаризации [297]. В борьбе с бакунистами в Испании и Италии ему случалось утрачивать чувство меры; южным славянам и чехам он так и не простил никогда их участия в подавлении революции 1848 года в Германии и Венгрии; он отказывался признавать достойным внимания национальный вопрос, если только он – осознанно или бессознательно – не способствовал делу революции. Сила и одновременно слабость его мышления заключались в безоговорочном приоритете, который он отдавал ситуациям, где, по-видимому, складывались наибольшие возможности для продвижения дела социализма; порой это мешало ему разглядеть параллельно развивавшиеся конфликты, быть может, не укладывающиеся в рамки устоявшихся представлений, но тем не менее так же коренящиеся в реальной действительности.

Соображениями такого рода всегда определялись перемены в его взглядах на международные отношения. В 50 – 60-е годы Маркс и Энгельс всматривались в политический горизонт в надежде на то, что общеевропейская война вызовет к жизни прогрессивный союз против царизма, радикализирует буржуазию и будет способствовать ниспровержению реакционных самодержавных режимов. Однако после того, как Бисмарк довел до конца объединение Германии и аннексировал Эльзас и Лотарингию, Энгельс стал все больше убеждаться в необходимости мира. Поскольку будущее социализма зависело теперь от будущего Германии и беспрепятственного развития Социал-демократической партии Германии, ему представлялось необходимым любой ценой помешать франко-русскому альянсу и отсрочить вопрос о возвращении французских провинций до победы социализма. Сомнительно, кстати говоря, чтобы подобная пронемецкая позиция опиралась на социалистические критерии, а не просто на особые национальные симпатии. Факт тот, что Бебель и Бернштейн были шокированы, когда обнаружили в бумагах Энгельса план защиты Парижа от пруссаков в 1870 году; они уничтожили его из страха перед той реакцией, которую он мог вызвать в Германии [298]. Однако такая односторонняя акцентировка перспектив успеха немецкого социализма причинила немало затруднений II Интернационалу. В 1891 году французские социалисты были крайне обижены выступлением Энгельса против французского шовинизма, и в частности утверждением о необходимости поддержки отечества немецкими социалистами в случае оборонительной войны, между тем как он даже не упомянул об аналогичных действиях французских социалистов в случае военного нападения со стороны Германии [299]. Озабоченность Энгельса русской угрозой и настойчивое подчеркивание необходимости мира для построения социализма в Германии отчасти помешали ему должным образом рассмотреть ситуацию во Франции; из этого следует, что Социал-демократическая партия Германии не совсем кривила душой, когда апеллировала к авторитету Энгельса в поисках оправданий голосования своих депутатов за военные кредиты, ознаменовавшего начало войны 1914 года [См. МЭ: 38, 148 – 151].

И сила и слабость Энгельсова марксизма обусловливались жившим в нем напряженным и постоянным ощущением поступи диалектики истории, объединенного наступления крупной промышленности и пролетарского движения. Этим объясняется как то влияние, которое всегда оказывал на Энгельса Гегель, так и неоднократное обращение Энгельса к Гегелю, когда он сталкивался с проблемами, для которых у марксизма не было решений. Именно к гегелевскому понятию «исторической нации» он обратился в период подъема национализма в 1848 году и именно к гегелевской натурфилософии он обращался за указаниями в своих поисках альтернативы механистическому материализму конца 50-х годов точно так же, как именно к гегелевской идее диалектического взаимодействия он обратился в качестве аргумента против концепций вульгарного марксизма и экономического или технологического детерминизма в 80 – 90-е годы.