Гарет Джонс - Марксизм во времена Маркса

И прежде всего, люди ли «делают историю»? Перед нами знаменитая формула «люди – творцы истории», которую будут открывать, переоткрывать, повторять на все лады, искажать и фальсифицировать различные околомарксисты и псевдомарксисты, внося в материализм Маркса струю идеализма и волюнтаризма. А пока в «Немецкой идеологии» слова «Geschichte machen» заключены в кавычки, приобретая иронический и скептический оттенок. Конечно, Маркс не хотел исключать из истории деятельность человека, проводя грань между «историей природы», выходящей за пределы этой деятельности, и «историей людей», взаимодействием между природой и человеком. Но ирония, содержащаяся в поставленных в кавычки словах «Geschichte machen», направлена не только против Гегеля и немецких идеологов, но также против колоссальной иллюзии, присущей почти всей историографии от самых ее истоков.

Разве не знаменателен тот факт, что Маркс (почти случайно продолжая полемику своих ранних произведений) приходит к обличению одной из величайших слабостей, присущих человечеству при обращении к своей истории, что нашло отражение в самом историческом словаре? Согласно традиции, история начинается с письменности, то есть с той эпохи, когда человечество в результате возникновения письменности приняло на себя ответственность за свои поступки. Эпоха предшествующая считается доисторической. Таким образом, не было бы истории, если бы не было теологии, политики, литературы. И наоборот, там, где нет ничего, кроме предыстории, из-за отсутствия следов «грубых фактов» (или событий) открывается широкое поле деятельности для различного рода спекуляций, гипотез, которые с легкостью могут быть опрокинуты.

Маркс и Энгельс вменяют все это в вину «немцам». Причем делают они это со свойственным им юношеским задором, атакуя подвернувшегося им противника, своего соотечественника, представляющего собой частицу их собственной среды. И все-таки разве именно такой образ мышления не является наиболее жизнеспособным? Наши исследователи доисторической эпохи, располагая скудным, но внешне защищенным от «идеологических соблазнов» материалом, имеют видимость более «научных» историков. А не топчутся ли они на месте, на стадии бессмысленного повторения общих мест и изложения хрупких гипотез? Лишь с появлением надписей, хроник и памятников отходит в сторону взаимосвязанная действительность эпох, и для историографии остаются только факты относительно отдельных индивидов, меньшинств, мифов. Есть над чем серьезно поразмыслить: с одной стороны, голые факты, которые мы можем засвидетельствовать, изучая доисторическую эпоху, относящиеся к местам обитания, орудиям, изделиям первобытного человека, недостаточны для нас; с другой стороны, свидетельства самого человека обманывают нас или его самого. Историческая наука завтрашнего дня будет сочетать в себе объективную информацию, стройную и непроизвольную, с документами субъективного характера, которые будут подвергаться основательной критике. Надо сказать, что в этом отношении мы находимся пока что в самом начале пути.

Легко понять, что в Германии тех лет, полтора столетия тому назад, острая реакция двух требовательных умов на высокомерие Гегеля, на «революционные» претензии его критиков, на педантизм эрудитов формировавшихся тогда «исторических школ» была не удивительна. Не удивляет и то, что в подобной реакции было немало подчас несправедливых замечаний по отношению к Германии, которая рассматривалась как «слаборазвитая» страна (понятие, разумеется, современное, но время от времени полезное и применительно к прошлому). Маркс и Энгельс, открывая историков Французской революции, английскую экономическую и околоэкономическую литературу, находят близкие для себя факты. Но они хотят докопаться до самой теории истории. И если «Немецкая идеология» по части полемики, философии или революционных умозаключений может выглядеть устаревшей, если здесь мы еще не находим силы «Манифеста» или глубины «Капитала», тем не менее здесь, безусловно, можно отметить наличие новаторских формулировок, существенных с точки зрения будущего любой гуманитарной науки, а также схем, ориентирующих историков относительно периодизации и проблематики (даже самой новейшей истории).

Речь идет прежде всего о примате производства, примате генетическом, который, однако, не следует смешивать с расхожими гипотезами относительно генезиса общества, так как очевидность этого факта противоречит обыденному сознанию, традиционному пониманию истории, которое всегда игнорировало его:

«Первый исторический акт этих индивидов, благодаря которому они отличаются от животных, состоит не в том, что они мыслят, а в том, что они начинают производить необходимые им средства к жизни » [МЭ: 3, 19].

Ныне этот изначальный факт является фундаментальным условием развития всей истории: «Производя необходимые им средства к жизни, люди косвенным образом производят и самое свою материальную жизнь» [МЭ: 3, 19].

Но термин «производство» – не волшебный ключик: производство должно рассматриваться в связи с населением и на фоне отношений, возникающих между людьми. Маркс применяет здесь термин «Verkehr», равнозначный французскому «commerce», и, очевидно, применяет в его древнем значении отношений всякого рода. В эти отношения включены население и производство, находящиеся в постоянном взаимодействии:

«Это производство начинается впервые с ростом населения . Само оно опять-таки предполагает общение (Verkehr) индивидов между собой. Форма этого общения, в свою очередь, обусловливается производством» [МЭ: 3, 19].

Таким образом, формируется «деятельный процесс жизни», только и могущий объяснить историю.

«Когда изображается этот деятельный процесс жизни, история перестает быть собранием мертвых фактов, как у эмпириков, которые сами еще абстрактны, или же воображаемой деятельностью воображаемых субъектов, какой она является у идеалистов» [МЭ: 3, 25].

Мы должны согласиться с этим обвинением против историка-эмпирика, который питает иллюзии насчет своей «конкретности», тогда как его усилия направлены на доведение понятия «факта в себе» до максимального уровня абстракции. Это, однако, не означает, что следует пренебрегать эмпирическим наблюдением; но нужна гипотеза – и прежде всего гипотеза о рациональности действительности, – организующая это наблюдение, которое в свою очередь подтверждает гипотезу, оспаривает ее или исправляет:

«Итак, дело обстоит следующим образом: определенные индивиды, определенным образом занимающиеся производственной деятельностью, вступают в определенные общественные и политические отношения. Эмпирическое наблюдение должно в каждом отдельном случае – на опыте и без всякой мистификации и спекуляции – вскрыть связь общественной и политической структуры с производством» [МЭ: 3, 24].