Гарет Джонс - Марксизм во времена Маркса

В многочисленных трудах Маркса содержится немало определений понятия «история» в обыденном значении и наряду с этим весьма точных и современных употреблений этого понятия. Выявить в этом кажущемся хаосе порядок, хронологию, разного рода отступления, «пороги», знаменующие собой приобретения мысли и открытия, – вот увлекательная и плодотворная работа, которая, несомненно, могла бы привести к созданию подробного каталога различных употреблений указанного понятия, а также к детальному анализу каждого из них. Излишне говорить о невозможности при данном объеме работы предпринять подобную попытку. Однако надо сказать, что дело не ограничивается только словоупотреблением. В работах Маркса имеется много теоретических положений, часть которых цитировалась бесчисленное число раз, но другая известна гораздо меньше. И что особенно важно для историка, в них содержатся примеры практического применения того или иного предлагаемого метода. Если бы Маркс, открыв «континент истории», не предпринял попытки ступить на него, его труды наверняка утратили бы значительную долю своей ценности. Поэтому очень важно знать, каким образом была предпринята им эта попытка и что привело его к этому. Подобное исследование, касающееся генезиса мысли, несомненно, уязвимо для возражений. Но может ли быть что-либо более убедительное, чем сами первые открытия мысли, которые при всем их частичном характере, освобождаясь от первоначальной логики, подготавливают крупные события? Разве процесс исследования менее важен, чем процесс изложения предмета, освоить который, согласно Марксу, призвано само исследование? «Освоить» – это значит, что история есть одновременно открытие и завоевание. Шаг за шагом исследуя это завоевание Маркса, каждый историк, достойный этого звания, обнаружит свои собственные проблемы и способы подхода к ним. А последние часто и открывают путь к решению.

Уместно начать со студенческих лет Маркса. В насыщенной идеями гегельянства атмосфере университета, где, впрочем, Гегель принадлежал уже прошлому, с трудом различимы признаки того, что было воспринято, а что было отвергнуто молодым Марксом из прослушанных им лекций Риттера и Савиньи. Для тех, кто усматривает в Марксе прежде всего приверженца детерминизма, вполне закономерным было бы утверждение о том, что географический детерминизм Риттера не мог не оказать влияния на формирование его взглядов. Мне же кажется излишним утверждать, что географический детерминизм не характерен для Маркса, так же как, впрочем, и детерминизм экономический. И нет ничего более чуждого его мысли, чем современные попытки объяснить, прибегая к теории математических игр, человеческое существование условиями окружающей его среды. Конечно, Маркс никогда не упускал случая упомянуть о том, что в основе всякой истории и экономики лежат «географические, орографические, гидрографические, климатические и т.д. условия». То же самое говорил Гегель: всякая историография (Geschichtschreibung) должна исходить из этих естественных основ и их изменения в результате человеческой деятельности в процессе истории (Geschichte).

Прежде чем начать «творить историю» («um Geschichte machen zu können»), человек должен соразмерить свои силы с определенными условиями. Подобное обращение к очевидной истине будет часто повторяться на протяжении глобальной теории, согласно которой мера воздействия человека на природу является фундаментальным критерием. Природа не может приказывать, коль скоро техника способна однажды покорить ее. Но на каждом достигнутом этапе она в известной степени, нуждающейся в определении, может содействовать или противодействовать.

История в целом, отдельные ее конкретные примеры указывают на то, что первостепенная задача историка – соизмерить воздействие благоприятных и неблагоприятных сил природы. Нет истории без географии, как нет географии без истории. Задача этим не ограничивается, но это задача первостепенная. Таково знакомство Маркса с передовыми методами современной ему историографии.

Наряду с проблемами взаимоотношений человека с окружающей средой – на стыке истории и географии – историк должен держать в поле зрения те отношения, которые устанавливают между собой сами люди, – институты, законодательство, принципы и практику права, которые, увы, слишком часто воспринимаются как заранее данные. В университете Маркс слушал курс права. Но, как известно из его собственных воспоминаний, он непроизвольно ставил эту дисциплину на третье место после философии и истории. Право и история взаимно дополняли друг друга в лекциях Савиньи, которые, как известно, посещал Маркс. Делались попытки ответить на вопрос, была ли историческая школа позитивного права – которая концепции натурального и рационального права противопоставляла право как конкретный продукт истории – более близка зрелым воззрениям Маркса, то есть пониманию права как исторически детерминированной надстройки, нежели Кант или даже Гегель.

Как известно, в одной из своих работ раннего периода Маркс еще до своего расхождения с Гегелем по вопросам права предпринял яростную атаку против «исторической школы» по случаю юбилея ее создателя – Гуго. В действительности острие этой критики было направлено против Савиньи [См. МЭ: 1, 85 – 92]. Значит ли это, что его лекции не оказали воздействия на молодого Маркса? Нет, ибо для его интеллектуального развития было характерно страстное чтение и слушание других, с тем чтобы с не меньшей страстью отвергнуть те или иные положения, используя накопленный опыт для своих концепций. Так, в «Рейнской газете» от 9 августа 1842 года им нисколько не отвергается понимание Гуго и Савиньи права как продукта истории, но он вменяет им в вину главным образом следующее: 1) присвоение себе звания законодателей (Савиньи поместил это звание в титул издания одной из своих работ, а незадолго до этого он был назначен министром законодательной реформы); 2) допущение мысли о том, что любая форма существования создает власть, а любая власть – право; 3) выдача самой школы на произвол химерам романтизма. От «позитивных, то есть некритических», моментов статья переходит к обличению «неисторических, умозрительных построений». Защита разума превращается в защиту истории – истинной истории.

С другой стороны, почти одновременно, в той же серии статей в «Рейнской газете» (1842 – 1843 годы), Марксу открывается новая возможность – и, как всегда, возможность политическая, то есть мысль, порожденная действием, теория как результат практической деятельности, – для того чтобы глубже проникнуть в глубины «истории, которую делают». Маркс наблюдает за развитием нового «права в зародыше»: рейнский ландтаг превращает собирание хвороста – одну из традиционных форм поддержания существования бедноты – в «кражу леса», наказуемую в качестве преступления против собственности, которая, для того чтобы стать «современной», превращается в «абсолютную» [МЭ: 1, 119 – 160]. И вот, прочитав стенограмму дебатов в ландтаге, молодой Маркс приходит к исходным положениям своей будущей теории – теории истории, – своего «материалистического понимания истории», которое Энгельс назовет впоследствии одним из принципиальных открытий, сравнимым по значению с теоретическим ядром политэкономии Маркса – теорией прибавочной стоимости.