Рудольф фон Иеринг - Борьба за право

Но даже и холодное, лишенное всякаго идеальнаго порыва правовое чувство, которое чувствуетъ неправду только потому, что она прямо его касается, способно понимать указанное мною отношеніе между конкретнымъ правомъ и закономъ, которое я выше выразилъ положеніемъ: мое право есть право общее, въ немъ оно (право) нарушается иограждается. Хотя это можетъ показаться порадоксомъ, но тѣмъ не менѣе справедливо, что даже юристы неспособны понять это воззрѣніе. Въ обычномъ представленіи, при спорѣ за конкретное право, законъ не принимаетъ участія; это не самъ абстрактный законъ, вокругъ котораго вращается споръ, но его воплощеніе въ образѣ этого конкретнаго права, до нѣкоторой степени его Фотографія, въ которой онъ только изображенъ, но непосредственно не присутствуетъ. Я не думаю оспаривать технической необходимости этого воззрѣнія, но мы не можемъ не признать, что противоположный взглядъ имѣетъ также Ьснованіе, взглядъ по которому законъ ставится за одно съ конкретнымъ правомъ, и по этому взгляду, въ нарушеніи послѣдняго, представляется нарушеніе перваго. Для непосредственнаго правоваго чувства это воззрѣніе гораздо ближе, чѣмъ наше юридическое. Лучшимъ доказальствомъ сему служитъ выраженіе; которое удержалось какъ въ нѣмецкомъ, такъ и въ латинскомъ языкахъ. Въ процессѣ истецъ говоритъ "взываю къ закону". Римлянинъ называлъ жалобу "legis actio". Самъ законъ является предметомъ борьбы, это споръ за законъ, который долженъ быть рѣшенъ въ частномъ случаѣ — воззрѣніе которое въ особенности важно для пониманія древне римскаго процесса legis actiones [13] Законный иск. Всякий иск должен быть основан на законе. . По этому представленію — борьба за право есть въ тоже время борьба за законъ; въ спорѣ дѣло идетъ не просто объ интересѣ субъекта, о частномъ случаѣ, въ которомъ воплотился законъ, Фотографія, какъ я назвалъ, въ которой удержано подобно колеблющемуся лучу свѣта, изображеніе закона, которое можно разбить, не касаясь самаго закона, но напротивъ не уважается, попирается самый законъ. Законъ, если онъ не игрушка и не Фраза, долженъ быть огражденъ — вмѣстѣ съ правомъ обиженнаго низвергается самый законъ.

Это представленіе, на которое я уже выше указалъ и которое я коротко назову солидарностью закона и конкретнаго права, обнимаетъ вполнѣ отношенія обоихъ. Однако оно вовсе не такъ глубоко скрыто, чтобы не было понятно простому, неспособному къ высшимъ воззрѣніямъ эгоизму, напротивъ онъ то и видитъ его яснѣе, потому что ему выгоднѣе имѣть въ спорѣ своимъ союзникомъ государство. И по этому эгоизмъ самъ того не сознавая и не желая, поднимается выше своего частнаго права, на высоту права вообще, на которой онъ выступаетъ защитникомъ закона. Истина остается истиною даже и тогда когда субъектъ признаетъ и защищаетъ ее только съ узкой точки зрѣнія собственнаго интереса. Ненависть и жажда мести привели въ Судъ Шейлока, для того, чтобы вырѣзать Фунтъ мяса изъ тѣла Антоніо, но тѣмъ не менѣе слова, которыя поэтъ заставляетъ его произнести, у него также вѣрны, какъ и у всякаго другаго. Это тотъ самый языкъ, которымъ вездѣ и всегда будетъ говорить оскорбленное правовое чувство, сила, непоколебимость убѣжденія, что право должно всегда оставаться правомъ; стремленіе и одушевленіе человѣка, который сознаетъ, что въ дѣлѣ, которое онъ защищаетъ, онъ дѣйствуетъ не просто въ защиту собственной личности, но и во имя идеи. Фунтъ мяса, заставляетъ говорить Шекспиръ Шейлока,

"Я требую исполненія закона". Поэтъ въ этихъ четырехъ словахъ такъ вѣрно выразилъ истинное отношеніе права въ субъективномъ къ праву въ объективномъ смыслѣ и значеніе борьбы за право, какъ не выразилъ ни одинъ философъ права. Этими словами сразу изъ частнаго правоваго вопроса, касающагося Шейлока, дѣло получило характеръ вопроса, касающагося права Венеціи. Какихъ могущественныхъ, громадныхъ размѣровъ достигаетъ образъ слабаго человѣка, когда онъ произноситъ эти слова! Это уже болѣе не еврей, который требуетъ фунтъ, принадлежащаго ему мяса, это самъ законъ Венеціи, который стучится въ двери суда — потому что его право и право Венеціи суть одно и тоже; съ его правомъ ниспровергается право Венеціи. Когда Шейлокъ, сломанный подъ тяжестью судебнаго приговора, презрительною остротой уничтожевшею его право, преслѣдуемый горькою насмѣшкой, не можетъ стоять на ногахъ и опускается на дрожащія колѣна, кто не почувствуетъ, что вмѣстѣ съ нимъ унижено право самой Венеціи, что это не еврей Шейлокъ, который ползаетъ по землѣ, но типическая Фигура средневѣковаго еврея, этого парія въ обществѣ, который тщетно взываетъ къ закону? Могущественный трагизмъ его судьбы заключается не въ томъ, что ему отказано въ правѣ, но въ томъ, что онъ средневѣковый еврей вѣрилъ въ право — какъ буд-то бы онъ былъ христіанинъ! — имѣлъ твердую какъ скала вѣру въ право, въ которомъ нельзя было сомнѣваться, которую питалъ самъ судья, пока не сломалъ его громовый ударъ катастраФы, не вывелъ его изъ заблужденія и не научилъ его, что ему, презираемому еврею среднихъ вѣковъ, дали право, для того только, чтобы его обмануть.

4)[На этомъ въ моихъ глазахъ основывается высокій трагическій интересъ Шейлока. Онъ дѣйствительно обманутъ относительно своего права. Такъ по крайней мѣрѣ долженъ юристъ смотрѣть на дѣло. Конечно поэтъ можетъ создать собственную юриспруденцію и мы не можемъ сожалѣть, что Шекспиръ такъ сдѣлалъ, или вѣрнѣе оставилъ безъ измѣненія старую Фабулу. Но когда юристъ подвергаетъ это критикѣ, то онъ не можетъ ничего сказать, кромѣ того, что росписка была недѣйствительна сама въ себѣ, такъ какъ она заключала въ себѣ нѣчто безнравственное; судья съ самаго начала долженъ бы такъ посмотрѣть на дѣло. Если онъ этого не дѣлаетъ, если мудрый Даніилъ допускаетъ годность росписки, то это только печальная увертка, жалкое крючкотворство: человѣку можно дать право вырѣзать изъ живаго тела фунтъ мяса, чтобы потомъ запретить неизбѣжное при этомъ пролитіе крови. Совершенно также могъ судья признать право обладателя Сервитута, и потомъ запретить ему дѣлать слѣды на землѣ, потому что это не было выговорено при установленіи Сервитута. Можно было бы подумать, что исторія Шейлока уже разыгрывалась въ древнемъ Римѣ; ибо составители 12 таблицъ считали необходимымъ ясно выразить, что при разсѣченіи должниковъ (in partes /есаге) со стороны вѣрителей относительно величины кусковъ имъ представляется полная свобода, (Si plus minusre secuerint sine fraude esto).]