Христиан Вольф - Христиан Вольф и философия в России

С Бобровым не согласился П. Милюков. Не называя его по имени, он решил «несколько исправить» его утверждения: «Нет никаких оснований думать, чтобы Радищев был знаком с сочинениями самого Лейбница. Конечно, идеи Лейбница вошли в состав философских воззрений Радищева, — но не в большей степени, чем они вообще входили в состав тогдашних эклектических университетских систем. Известный запас философских идей успел сделаться общим местом университетского философского преподавания: и эти-то идеи усвоены были, прежде всего, кружком Ушакова и Радищева. Лейбницеанские элементы в том числе, — и наши студенты должны были с ним столкнуться, слушали ли они лекции своего профессора Платнера, или учили рекомендованный им учебник («Введение в философию») выдающегося голландского математика С. Гравесанда, или читали только тогда выходившие и производившие фурор произведения Мозеса Мендельсона, Бонне или Галлера. Самые плодотворные и глубокие идеи системы Лейбница (как идея непрерывности, отрицание картезианского дуализма души и тела, лестница постепенно совершенствующихся психофизических организаций) во всех этих книгах уже успели получить дальнейшую обработку и циркулировали большею частью без имени автора. А специфические лейбницевские идеи, наиболее популярные и сомнительные (как «предустановленная гармония» или «наилучший из миров»), фигурировали уже в роли исторических пережитков и никого из молодежи особенно заинтересовать не могли» [22. С. 379]. В противовес Боброву Милюков утверждает, что, разрабатывая идею «бессмертия», «Радищев гораздо больше полагается на своего руководителя Мозеса Мендельсона, и передает основное содержание “Федона” отчасти в сокращенном пересказе, отчасти в буквальном переводе» [Там же.

С. 383].

Весьма категорически прозвучали в начале XX столетия утверждения историка русской общественной и философской мысли Тукалевского о том, что «через Ломоносова же и его ученика Поповского в среду русского общества проникли идеи Лейбница-Вольфовской философии» [23. С. 6], что у Ломоносова есть якобы склонность к идее предустановленной гармонии [24. С. 26].

Единственная в дооктябрьской России женщина-историк русской философии М. В . Безобразова ввела в 1914 г. в оборот забытый труд наиболее близкого к вольфианству русского философа XVIII в. Г. Н. Теплова «Знания, касающиеся вообще до философии для пользы тех, которые о сей материи чужестранных книг читать не могут» (1731) [25].

Если в дооктябрьский период в отечественной историографии накопился солидный фактический материал, позволявший судить о философии самого Вольфа (независимо от того, как тот или иной автор оценивал эту философию), то вопрос об исторических судьбах вольфианства в России оставался открытым. В литературе параллельно продолжалось и накопление фактических ошибок на этот счет. Даже в знаменитом «Энциклопедическом словаре» братьев Гранат о значении Вольфа для России сказаны банальности, да к тому же допущена фактическая ошибка: «Для русской истории имя Вольфа также не безразлично: он много содействовал основанию академии наук и пополнению ее ученого состава. Кроме того, он оказал влияние на теоретические взгляды Ломоносова. Во второй половине XVIII в. многие (?!) философские сочинения Вольфа были переведены на русский язык» [26. Т. И. Стб. 20].

Из рассмотренной выше отечественной литературы, посвященной философии Вольфа, видно, что оттенки в трактовках его философии были, но господствовала, как и на западе Европы, точка зрения, согласно которой Вольф — это продолжатель, систематизатор и вульгаризатор лейбницевой философии, второстепенный немецкий мыслитель.

Но в 1916 г. в своей книге «История как проблема логики» Г. Г. Шпет, открыто противостоя почти всей западноевропейской и русской литературе о Вольфе, нарисовал существенно иной его портрет.

Вольфовская философия отнюдь не ничтожество, а крупная величина; Вольф — «просветитель», но не в смысле французского Просвещения XVIII в.; первый период Просвещения в Германии — это период «умственного» просвещения, период распространения и господства Лейбнице-вольфовской философии, а второй период — период «нравственного» Просвещения — относится ко второй половине XVIII в. и достигает своего апогея в деятельности Лессинга: «Значение Лессинга для Просвещения столько же в его идеях, сочинениях и переписке, сколько и в его осуществленных и неосуществленных планах, например, по объединению церквей и в особенности по созданию Академий наук. “Усовершенствование”, которому подверглась философия Лейбница в руках Вольфа, было прямым развитием идеи Академий, поскольку она становилась предметом университетского академического преподавания. Просвещение, таким образом, действительно, налицо, но его отличие по содержанию от французского Просвещения столь же велико, сколько далеки от просветителей и просвещаемых во Франции профессора немецких университетов и их слушатели» [27. С. 168]. Вольф — выдающийся представитель и завершитель рационализма, образцами которого были также Платон, Стоя и Лейбниц». Если брать немецкое Просвещение в широком смысле этого слова, всю эпоху в целом и искать ее самородных корней, «то они окажутся преимущественно лежащими в вольфовском рационализме». Гегель прав, утверждая, что преимущественно в общем интеллектуальном развитии немцев Вольф приобрел великие, бессмертные заслуги; его можно назвать учителем немцев, он впервые приручил в Германии философствование; логика у Вольфа опирается не только на психологию, но на онтологию. «Самый переход Вольфа от разума (ratio, Vernunft), как способности усмотрения связи общих истин, к разуму (ratio, Grund), как разумному основанию, почему вещи суть и возникают, ясно выражается в его доказательном положении, что философское познание есть познание разумное» [Там же. С. 181]. «В философии Вольфа исчезает присущий Лейбницу аромат платонизма, но зато она вмещает в себя элементы самых разнообразных влияний философской традиции. Хотя и через Лейбница, но в значительной степени мимо него, Вольф завершает философию рационализма, включая в нее предания аристотелизма так же, как и новые влияния бэконизма» [Там же. С. 239—240].

Очень критически отнесся Шпет к западноевропейской литературе о Вольфе: он сделал вывод, что К. Фишер судит о Вольфе и вольфовской философии либо из вторых рук, либо лишь бегло познакомился с ним. О Виндельбанде, Форлендере и других он высказался еще более сурово. Но самое удивительное было в том, что Шпет поставил под вопрос авторитет Канта: «Неправильное понимание вольфовского рационализма... зародилось уже среди учеников Вольфа, но главным виновником того, что это неправильное понимание переходит в историю философии, является Кант, авторитет которого оказывает сильное влияние на историков XIX века, сплошь и рядом рассматривающих философию XVIII века в том освещении, которое ей дано Кантом. Существенными результатами всего этого мы считаем прежде всего искажение вольфовского понятия ratio как разумного основания, исчезнувшего из философии XIX века. Вследствие чего и весь рационализм Вольфа получил ложное истолкование» [Там же. С. 223]. Кант, утверждал Шпет, утратил вольфовское ratio, он вообще не понимал рационализма: «Недостаточно внимательным отношением к философии Вольфа быть может объясняется также неудачное использование Кантом рационалистической терминологии для своих собственных идей. Во всяком случае, в этом пункте Кант не похож на Коперника, который, совершив свое открытие, не стал называть землю солнцем, а продолжал солнце называть солнцем, а землю — землею» [Там же. С. 170—171].