Витторио Страда - Марксизм сегодня. Выпуск первый

Что касается интерпретации послесталинского периода в Восточной Европе, то, пожалуй, нелегко отыскать какое-либо доказательство «совместного» осуществления власти элитой и технократией. Рассуждения Конрада и Селеньи на эту тему являются своего рода весьма оптимистической экстраполяцией венгерской модели. Не говоря уже о Советском Союзе, недавняя история Польши и Чехословакии опровергает их гипотезы. Да и в самой Венгрии уступки режима Кадара вовсе нельзя возводить в ранг какого-то подлинного перераспределения власти. Само описание недавних событий, данное авторами, содержит информацию, явно противоречащую их оптимистической теории; контрнаступление господствующей элиты радикализирует технократию и делает ее более склонной к установлению союза с движениями рабочего класса; это в свою очередь создает новые возможности для «маргинальной интеллигенции», задача которой заключается в том, чтобы сделать еще более очевидным классовый характер конфликта.

Как мы уже видели, выводы Колаковского об отношениях между ревизионизмом и реформистским коммунизмом, неприложимы ни к югославской, ни к чехословацкой ситуации. Дополнительным доказательством от противного являются факты, связанные с деятельностью интеллектуальной оппозиции на протяжении 60 – 70-х годов в Венгрии. Будапештская школа (в широком смысле речь идет о достаточно разношерстной группе, объединяемой только совместной деятельностью в сфере социалистической критики, хотя и выражающейся иногда в особой философской позиции) не была ни побочным продуктом реформистского коммунизма, ни его придатком. На первых порах Будапештская школа не испытала глубокого влияния революции 1956 года (тогда как польская и чехословацкая оппозиции с первых же дней своего существования непосредственно обращались к событиям 1956, 1968 и 1970 годов). Повторное открытие 1956 года и его значения произошло позже и было связано с другими изменениями [184].

Советское вмешательство в 1956 году положило конец как реформистскому коммунизму, так и революции. Стратегия уступок, принятая режимом Кадара в начале 60-х годов, не была новым изданием реформистского коммунизма. Правильнее считать политику Кадара особенно стабильным вариантом хрущевизма. Между 1963 и 1968 годами [185]надежда на то, что эта политика может развиться до подлинного реформистского коммунизма, не могла казаться совершенно неосновательной, однако разрыв между программными новшествами руководящей группы и более радикальными идеями социалистической оппозиции так никогда и не был преодолен. Критические выступления провоцировались частичным и недальновидным характером реформ, равно как и консерватизмом системы. В результате вторжения в Чехословакию последние иллюзии на структурную реформу сверху были развеяны.

Будапештская школа в целом обладала, таким образом, только частичным и временным сходством с реформистским коммунизмом, которое особенно заметно в работах Андраша Хегедюша [186]. Несмотря на то что тон их стал гораздо пессимистичнее после 1968 года, в них разрабатывается идеальная модель реформистского коммунизма, весьма близкая моделям Бруса и Баро. Согласно Хегедюшу, «ликвидация частной собственности на средства производства как господствующей формы присвоения собственности создала в основном возможность объективации общественного интереса» [187]. Дальнейшим следствием этого решающего шага стала более высокая степень социальной мобильности. Структурное превосходство социализма, однако, не было обретено раз и навсегда; для того чтобы потенциал нового общества мог быть полностью использован, необходимо достичь определенного уровня зрелости и стабильности. В 1966 – 1967 годах Хегедюш пришел к выводу, что изменения послесталинской эры подводят социалистические страны еще ближе к этому историческому водоразделу. В частности, институционализация самокритики стала теперь и возможной, и в то же время необходимой: отсюда также новая роль социологии. Самоанализ социализма был вынужден акцентировать внимание на проблеме бюрократии и способов сдерживания ее гипертрофированного развития. По Хегедюшу, бюрократический феномен более сложен и амбивалентен, чем могли предположить первые марксисты. Его более глубокие корни следует искать в отделении общественной администрации от «функций укрепления владения и прав собственности», но его развитие происходит также под влиянием последующего отделения «управления собственностью» от подчиненной ему «существенной социальной роли» собственности. Бюрократия, особенно в современных условиях, воплощает как относительно автономные формы власти, так и формы, являющиеся производными собственности; подобное сочетание стало играть большее значение даже в социалистическом обществе. Иными словами, бюрократические отношения при социализме уходят своими корнями в структурное принуждение, осуществляемое как администрацией, так и менеджментом. Какую бы важную роль в дальнейшем прогрессе ни играла социалистическая критика бюрократии, не следует отрицать объективной необходимости и рационализации бюрократической организации. Полную ликвидацию бюрократии можно предвидеть лишь в длительной исторической перспективе; при нынешнем же уровне социалистического развития наиболее реалистическая стратегия заключается в постепенном введении новых форм общественного контроля, способных ограничить тенденции отчуждения, свойственные бюрократической организации. Согласно Хегедюшу, подобные меры должны быть подкреплены ведущей идеей о том, что необходима «гуманизация администрации и менеджмента»; поэтому Хегедюш настаивает на антиномическом характере проблемы: реальное «противоречие между оптимизацией и гуманизацией» в действительности возможно; императивы эффективности могут вступить в конфликт с императивами демократизации [188].

В 1976 году Хегедюш написал послесловие к сборнику своих работ, изданных по-английски, где признал, что «самоанализ и самокритика социализма оказались не в состоянии утвердить себя» [189]; однако поражение реформистского коммунизма он приписывал прежде всего неблагоприятным международным условиям, выражая при этом надежду на то, что «будущие движения масс» могут открыть новые перспективы. Таким образом, ему удалось избежать решения вопроса о внутренних структурных препятствиях, которые сделали реформу невозможной.

Некоторые высказывания об этих препятствиях содержатся тем не менее в одном из предыдущих его очерков о «модернизации и альтернативах социального прогресса», который был написан им в соавторстве с Марией Маркуш в 1972 году [190]. Этот его очерк был осужден в резолюции партии, выступившей против «антимарксистских тенденций» в венгерской социологии. В очерке проводилось различие между двумя типами модернизации и была поставлена проблема, которая постепенно приобрела важное значение в последующих работах Будапештской школы. Авторы сравнили этатистскую модель модернизации, принятую в Советском Союзе и его сфере влияния, с «базовой моделью» развитого капитализма, описывая взаимодействие между этими двумя моделями как переплетение антагонизма и взаимозависимости. Этатистская модель определяла и оправдывала сама себя, по мнению авторов, посредством опровержения «базовой модели», однако ее собственные цели развития и стратегии обнаруживают отношения паразитизма и имитации в отношении передового капитализма. Эта асимметрия еще более усугубляется неспособностью советской системы реализовать переход от экстенсивной к интенсивной форме развития. На официальном уровне это приводит к новым заимствованиям у «базовой модели», которые сводятся к деполитизированной концепции экономических реформ; в самых широких социальных слоях наиболее типичный ответ на кризис выражается во все более явном отказе от этатистской модели во имя иных ценностных критериев, являющихся производной передового капиталистического общества. В частности, «потребительская модель» оказывает всевозрастающее влияние и отодвигает совершенно в тень социалистический проект преобразования обыденной жизни. По мнению авторов, «третий путь» выхода из этих тупиков должен сочетать ценность – цель гуманизации (в смысле самореализации потребностей и их автономной интерпретации) – с потребностями более динамичной экономики. Что касается вопроса о том, какие социальные силы и какие социально значимые потребности могут придать больший вес этой альтернативе, то на этот счет авторы делают гораздо менее ясные выводы.