Витторио Страда - Марксизм сегодня. Выпуск первый

В данном случае, однако, нас прежде всего интересует «анатомия действительно существующего социализма», показанная нам Баро. Его программа в пользу культурной революции была бы неполной без изучения социальных сил, которые предположительно могут выступить против такой революции. Учитывая, что нарисованная им картина исключает как теорию госкапитализма, так и теорию нового общества классового типа, он вынужден искать иные объяснения послереволюционным формам неравенства и угнетения. С этой целью он прибегает к использованию двух относительно мало развитых аспектов марксистской традиции: к критике разделения труда и к теории азиатского способа производства.

Согласно Баро, разделение труда – это наиболее элементарная структура угнетения, «существенная отправная точка» классового общества. Однако разделение труда на умственный и физический важно не столько само по себе, сколько в качестве первого шага в направлении более глубокого разрыва между двумя разновидностями труда: с одной стороны, синтетическим трудом, то есть координирующей деятельностью, предполагающей прямые отношения с обществом, и, с другой – подчиненным и частным трудом тех, кто исключен из системы подобных отношений [175]. Неоспоримое господство этой модели в революционных обществах не следует путать, по мнению Баро, с новой классовой структурой; оно показывает только то, что общая инфраструктура классового господства может пережить упразднение и капитала, и частной собственности.

Однако критика разделения труда – явно недостаточный фундамент для критики реального социализма. Если и можно путем рассуждений утверждать, что ликвидация капитализма оставляет в неприкосновенности значительную часть традиционного разделения труда и позволяет господствующему аппарату маскировать свое стремление к власти и привилегиям, рядясь в тогу защитников общих интересов, то менее очевидным представляется то, каким образом подобная инфраструктура в состоянии породить целую систему политического и идеологического тотального контроля. Баро пытается восполнить этот пробел при помощи теории азиатского способа производства. Точнее – при помощи двух различных вариантов этой теории.

Первый тесно связан с критикой разделения труда. Государственная собственность на средства производства и общее подчинение общества государству – то есть характерные черты «соединительного звена между последней патриархальной фазой первобытного общества и классовым обществом в Азии» [176]– являются производными первоначального разделения на синтетическую и субординационно подчиненную деятельность. Однако, спрашивается, отчего подобная структура может репродуцироваться в «протосоциалистическом» обществе? Если «этатизация» экономики и общества, находящегося на архаическом этапе, была результатам низкого уровня технического и культурного развития, тогда она не может выполнять ту же функцию в современных условиях. Нет никакой объяснимой причины, для того чтобы послекапиталистический переход повторял в обратном порядке модель перехода от первобытного коммунизма к классовому обществу, разве что азиатский комплекс вдруг стал обладать автономной способностью воспроизводить и развивать самого себя. Вот почему Баро обращается к другому варианту азиатского способа производства, истолковывая его уже не как «соединительное звено» между первобытным и цивилизованным обществом, но как господствующий тип незападного классового общества. В этой перспективе азиатская формация представляется специфической линией развития, а не абсолютной стагнацией. Как показывает Баро, она олицетворяет специфические формы абстрактного труда и производственных отношений. Следующий логический шаг должен был бы состоять в переходе к анализу общества советского типа как специфическому синтезу традиции и современности. Иными словами, если азиатская почва этого общества оказала влияние на его формирование, тогда это способствует определению модели, появившейся в результате развития современного общества как раз в той мере, в какой особенности европейского прошлого смоделировали первоначальный путь индустриального общества. Баро, однако, пресекает подобные размышления.

Что касается краткосрочных проблем восточноевропейских обществ, предложение Баро не идет дальше идеальной модели реформистского коммунизма. В сравнении с Брусом его рассуждения, с одной стороны, поддерживают более амбициозный теоретический проект, с другой – они в гораздо большей степени опираются на опыт «пражской весны» и на надежду, что она может повториться в широком масштабе, хотя сегодня ничто не вселяет подобных надежд.

Если ретроспективное оправдание Октябрьской революции и вера в возможность того, что новый авангард возглавит культурную революцию, достаточны, чтобы определить Баро как неолениниста, то «ленинизм наоборот», как представляется, есть наиболее подходящее определение позиций, занятых Дьердем Конрадом и Иваном Селеньи. В своей книге «Интеллектуалы на пути к классовой власти» [177], представляющей собой во многих отношениях четкий антитезис «Альтернативы» Баро, они интерпретируют ленинский авангард как эмбрион нового руководящего класса. Идея послекапиталистического классового общества, в котором господствуют интеллектуалы и которая основывается на идеологии «научного социализма», старее советской модели. Конрад и Селеньи указывают на Бакунина как на ее предвестника, хотя, быть может, более важный прецедент представляет Махайский, который свою критику II Интернационала возвел в ранг общего обвинения социализма, понимаемого как «новая религия интеллигенции» и дымовая завеса, скрывающая классовую стратегию «капиталистов знания» [178].

Конечно, эту аналогию не следует преувеличивать. Что касается Махайского, то экспроприация капиталистического класса отнюдь не означает, считал он, экспроприации буржуазного общества в его совокупности, разве что эта экспроприация создаст новые возможности для прежде находившегося в подчиненном положении слоя буржуазии, то есть для интеллигенции, которая манипулировала рабочим движением с целью сохранения и расширения своих привилегий. Единственной подлинной революцией, по Махайскому, была бы «экспроприация образованного общества». По Конраду и Селеньи, только в Восточной Европе «интеллигенция относительно быстро концептуализирует свое намерение бороться за что-то вроде классовой власти» [179]. Встав на этот путь, интеллектуалы как бы подменяют отсутствующую или парализованную буржуазию, а вовсе не последних защитников буржуазного строя. Результат же – стратегия небуржуазной и некапиталистической модернизации. Если восточноевропейский путь и можно описать как «сокращенный путь», то это возможно только потому, что система «рационального перераспределения», созданная победоносной революционной элитой, действительно является альтернативой капитализму.