Леонид Китаев-Смык - Психология стресса

По единодушному мнению "наблюдателей" в ходе шести заседаний (из восьми) имело место отчетливо выраженное влияние высказываний одного из выступавших, содержащих эмоциогенную информацию, на характер последующих выступлений участников семинара. Оно проявлялось, в частности, в том, что эмоциогенное "ключевое" словосочетание, содержавшееся в одном из выступлений, "навязчиво" использовалось в тех или иных вариантах в последующих выступлениях других участников семинара. Его произносили как бы невольно люди, для лексикона которых оно было чуждым. В ряде случаев "ключевое" словосочетание оказывалось неуместно включенным в контекст выступления, что вызывало смущение самого выступавшего и его слушателей.

Для примера опишем один из таких случаев. На очередном семинарском заседании обсуждались художественные произведения человека, являющегося новатором в своем жанре искусства, недавно представившего свои работы на суд общественности. Тестовая эмоциогенная ситуация была создана одним из выступавших, сказавшим следующее: "Мы присутствуем при рождении нового художественного направления, а я как врач, принимавший вот этими руками на свет новорожденных (при этом он поднял вверх руки), знаю, что роды – это и боль, и кровь, и крики роженицы, а не* только радость рождения нового" и т. п. В данном случае "ключевым" словом было слово "рождение" (роды, роженица), эмоциогенность создавалась за счет слов: "боль", "кровь", "крики".

Четверо из шести выступавших вслед за этим выступлением употребили слова "роды", "родовспоможение", "роженица", "родить". В одном случае такое слово было произнесено ошибочно и оговорившийся человек смутился. Эти четверо выступавших были опрошены после заседания и сообщили, что слова "роды" и т. п. нет в их повседневном и в их профессиональном лексиконах, один на них сказал, что это слово он произносил как бы невольно. Данное и другие подобные "прививки" слов и словосочетаний, предъявлявшихся в эмоционально стрессовой ситуации, свидетельствуют о том, что стрессогенная вербальная "посылка" может как бы усваиваться некоторыми людьми и на время становится либо "равноправным", либо "навязчивым" элементом их лексикона.

Приведенные выше экспериментальные данные и результаты наблюдений указывают на то, что при кратковременном стрессе изменяется "доступность" сознания для поступающей информации. Свойственная субъекту либо "созданная" стрессором психологическая установка облегчает усвоение информации, подкрепляющей эту установку, и, напротив, препятствует усвоению информации, если последняя противоречит этой установке.

Информационные микрострессоры, подобные описанным выше, в повседневной действительности являются одними из побудителей психической активности людей.

Важным компонентом мыслительной активности при стрессе является ее чувственная сторона, чувственная окрашенность. Эта активность далеко не всегда просто поток мыслей, обдумывание.

Она также связана, во-первых, со стрессором, во-вторых, с проявлениями стресса, тем более если они неприятны, дискомфортны. Мышление активизируется, в частности, в поисках пути овладения стрессом, в поисках выхода из экстремальной ситуации. Возможны разные подходы к "шкалированию" чувственной окрашенности мышления. В частности, можно видеть два альтернативных полюса на шкале чувственной окраски мыслей при стрессе. С одной стороны этой шкалы – беспокойство, тревожность, страх, ужас (панический ужас); с другой стороны – бесстрашие, смелость, отвага, безудержно смелое поведение. Уместен вопрос о том, являются ли эти два континуума полярными частями единой непрерывной шкалы, соединенными через точку чувственного равновесия между такими противоположностями, как тревожность и бесстрашие. Или, напротив, эти два континуума следует рассматривать, к чему склонны многие авторы, как инвертированные проявления ("перевертыши") одного и того же феномена. При этом, как ни странно, непримиримо дискутируя по проблемам, касающимся этого феномена, почти все западные исследователи сходятся на том, что основной, базисной является шкала страха, ужаса, а континуум, противоположный ей, – это лишь "маска" содержания первой шкалы. Будто бы решимость, смелость – это результат сокрытия, подавления некоего первородного ужаса, ужаса смерти. "Первое, что нам нужно сделать с героизмом, – это обнажить его внутреннюю сторону, показав, что же дает человеческой героике ее специфический характер и толчок. Здесь мы прямо указываем на одно из крупнейших "вновьоткрытий" современной мысли, которое заключается в том, что из всего, что движет человеком, главным является ужас смерти" [308, с. 3101. Героизм – это прежде всего рефлекс ужаса смерти, пишет другой автор [524].

Отбрасывая не только идею о примате чувства смелости и как о результате ее исчерпания – о чувстве страха, но и попытки анализа равноправности этих во многом противоположных чувств, западные ученые обращают свое внимание на обсуждение того, врожденным или приобретенным является чувство ужаса, признавая его за базисное и в том и в другом случае. При этом оба "враждующих" направления предполагают источником всех разновидностей чувства страха страх смерти. Имея такое общее основание, участники дискуссий, устремив свое внимание на частные противоречия, оставили почти без обсуждения феномен, положенный ими в это основание, а именно: что же такое "страх смерти" ("страх перед смертью"), из-за чего и для чего он существует, какова его структура. Все это критически не рассмотрено за период почти столетнего изучения указанной проблемы, если не считать блестящие литературные размышления Фрейда над проблемой кончины жизни. Отбросив как непригодный для себя "культ звериной храбрости", приписываемый нашим древним предкам, современная западная философия создала своего рода "культ интеллигентного ужаса".

"Смерть стала настоящей "музой философии", начиная с Греции и кончая Хайдегером и современным экзистенциализмом" |308, с. 311].

Рассмотрим, как строится дискуссия о генезисе страха смерти. Когорта "здравомыслящих" ученых утверждает, что страх смерти не естествен для человека, что мы не рождены с ним [475, 507]. Ребенок, полагают они, как правило, не знает о смерти до 3–5 лет, она отделена от его опыта, если он живет в мире живых, действующих объектов его наблюдений. Постепенное осознание неизбежности смерти в благополучных семьях может продолжаться до 9–10 лет. "Здравомыслящие" расценивают тревожность, страхи в младенческом возрасте в связи со временным уходом матери, с ее неодобрением, с голодом и т. п., а не с врожденным страхом уничтожения индивида. Более того, они полагают, что материнская теплота чувств, ее разумный уход за ребенком способствуют тому, что возможные чувства тревожности и виновности у ребенка будут развиваться умеренным образом [322, с. 11]. Ребенок, который имеет хороший материнский уход, разовьет в себе чувство общей безопасности и не будет подвержен болезненным страхам потери поддержки и уничтожения [552]. Психиатр Рейнгольд [505] категорически заявляет, что тревожность уничтожения не является частью естественного опыта ребенка, но порождается в нем плохим уходом при лишении матери. Страх смерти, по его мнению, может быть более выраженным у человека, столкнувшегося, будучи ребенком, с враждебным отрицанием со стороны родителей его жизненных импульсов или, если рассматривать более широко, с противодействием капиталистического общества свободе человеческих само – проявлений. Популярность подобных взглядов способствовала тому, что указанные концепции распространялись далеко за пределы научных аудиторий, будучи подхваченными в западных странах движением за "неподавляемое существование", за свободу естественных проявлений биологических потребностей, за "новую гордость и радость за свое тело", за отбрасывание чувства стыда, вины и неприязни к себе [308, с. 312].