Ханс Гумбрехт - После 1945. Латентность как источник настоящего

Когда глава эта была закончена, мой друг Мартин Зеель высказал мне свою реакцию на то, что я написал, где он связывал живопись Поллока с экзистенциальными вызовами нашего настоящего. Поскольку замечания его мне показались довольно неожиданными – достаточно отличными от моих, но не несовместимыми с ними, – я решил перевести и процитировать здесь Зееля (не воспроизводя его слов в точности, поскольку мой перевод может содержать значительную дозу интерпретации). То, что в этой главе говорится о Поллоке, пишет он, предполагает, что выбор между прогрессом и мертвой недвижностью теперь распался. Вера в общую дорогу в будущее ушла, утопические мечты растаяли; но – несмотря на 11 сентября и финансовый кризис – исчезло и впечатление безвыходности ситуации. Возможно, для нас настало время переосмыслить из другой перспективы, чем может оказаться наше новое «открытие времени». По всей вероятности, это открытие больше не является направлением пути и не окажется либо вечной славой, либо апокалипсисом – на выбор. Вместо этого новое время есть, с одной стороны, некая непрозрачная поверхность вещей и событий, а с другой – потрясающий ритм возможностей и невозможностей, внутри которых мы (и все будущие поколения) должны будем ориентироваться. Это звучит более меланхолично, чем оно есть на самом деле – потому что это меланхолично лишь в отношении мечтаний философии истории, которая ищет универсальный принцип ясности и структуры. Поллок заставляет нас думать, заключает Зеель, что сегодня наступило время обостренного чувства и обостренного внимания к настоящему – с фокусировкой на каждое последовательное hic et nunc [206], уже не дрейфующее в сторону будущего или прошлого.

Чаще всего, когда я смотрю на репродукцию Поллока у себя дома в Калифорнии, то в своем здесь и сейчас картина эта, как я уже говорил, кажется мне угрожающей – словно некий водоворот возвышенных сил. Однако эта угроза также обещает и поглощение неким теллурическим комфортом, который я никогда и нигде в жизни не встречал. Только теперь я понял, что именно здесь заканчивается моя история со временем, история, которая появилась на свет около 1950 года. Эта история заканчивается на том, что я чувствую себя одновременно притянутым и отринутым репродукцией картины Поллока, висящей у меня дома над столом. Или, вернее, она заканчивается в моем рабочем кабинете на третьем этаже Стэнфордской зеленой библиотеки в понедельник, 24 октября 2011 года, в 5:26 пополудни, пока я сижу и стараюсь описать, насколько сильное впечатление произвела на меня утром эта работа. Наконец я могу понять, почему Поллок всегда так завораживал меня. Его работа относит меня назад к той точке, где начинается эта книга, – к периоду около 1950 года. Теперь, как мне кажется, я лучше понимаю свою завороженность его картинами. То, что казалось состоянием латентности тогда, является истоком нового порядка времени, внутри которого мы живем, – сейчас.

Форма этой книги более упорядоченна и симметрична – разделена на семь глав, – чем у любой из книг, которые я написал. У меня не было ни малейших оснований ожидать такой определенности от себя, когда я начал задумываться над ней шесть или семь лет назад. По сути, эта книга не начиналась с мысли, идеи или интуиции и ничем не походила на что-то типа «проекта». Скорее я просто чувствовал неодолимое желание смотреть на картины и читать тексты из середины ХХ века, времени, когда я был рожден. В этот последний день ее написания, которому случилось быть последним днем первой недели 2012 года, мне хорошо видно, как первый импульс толкал (и тащил) меня к точке, с которой можно начать понимать, почему написание этого текста стало для меня делом такой несравненной важности. Между моим первичным желанием быть полностью поглощенным определенным моментом прошлого, с одной стороны, и той позицией в ретроспекции, которую, с другой стороны, я занимаю сегодня, книга эта выступает как нечто завершенное, а ее упорядоченная структура выдает вложенную в нее страсть. Поскольку, когда я начинал, в голове у меня не было никакого понимания, куда идти – не говоря уже о цели, – то я стал замечать, что обсуждаю (и лично, и по электронной почте) этот мой начальный импульс куда чаще и куда с большим количеством друзей и коллег, чем мне обычно свойственно. (И я всегда считал – с весьма большим смущением из-за нехватки академического антуража, – что о своих интеллектуальных интересах я говорю уж слишком беспорядочно.) С самого начала эта открытость (которая с моей стороны была также и беспомощностью) провоцировала множество реакций – и часто довольно сильных. С этой интенсивностью я и связываю стройность той структуры, которую приобрела эта книга, а также последовательную, как становится ясно в последней главе, аргументацию.

Я надеюсь, эти мои предложения не звучат так же пусто, как стандартная академическая риторика. Я не пытаюсь сказать, что моя книга «многим обязана беседам и здоровой критике со стороны уважаемых коллег». Правильнее будет использовать здесь математическую метафору: встречая сопротивление – и временами негативные отзывы, простые и ясные – в текстах и электронных письмах, на лекциях и семинарах, этот импульс, изначально очень смутный, обрел четкие фокус и форму. Другими словами, я в большом долгу перед множеством моих щедрых читателей, слушателей и собеседников, и я обязан им куда большим, чем просто хорошими идеями, дополнительной информацией и ценными замечаниями. Я счастлив и благодарен тому начальному импульсу, который был не чем иным, как просто интенсивностью, превращенной в ритм работы, принявшей форму книги. Когда я стараюсь вспомнить все те моменты озарений и взаимообмена, то задача выражения благодарности кажется бесконечной (почти в буквальном смысле слова). И снова я сталкиваюсь с проблемой обнаружения формы – на этот раз не контура доказательств, но формы, в которой я смогу выразить свою благодарность соответственно испытываемым мной чувствам. Уже слишком хорошо зная, что правильного решения в этом деле не существует, я решил различать те беседы, что происходили в конкретных местах, с одной стороны, и разговоры по электронной почте, с другой. Я также хотел бы провести внутреннее различение между ободряющими реакциями и отзывами, которые настораживали меня против нарождающейся книги (конечно, это не означает, что я ценю первые больше, чем вторые, хотя они и приятнее). Позвольте начать с травелога этого проекта; за ним последует его электронный справочник .

Все началось в 2007 году, когда дважды по две недели я провел в качестве лейбницевского приглашенного профессора в Лейпциге в Институте еврейской истории и культуры имени Симона Дубнова. И здесь присутствие (иногда молчаливое) Дэна Динера заставило меня впервые почувствовать то, с чем я имею дело. В Лейпциге, читая тексты Ансельма Хаверкампа, я открыл, насколько меня интригует концепция «латентности». Оттуда я почти сразу отбыл в Лиссабон, где должен был вести семинар по текстам, созданным после 1945 года на Faculdade de Letras в здании, построенном в стиле середины ХХ века. Я посчитал хорошим знаком (что и правда оказалось счастливым стечением обстоятельств), что Мигелю Тамену понравилось слушать мои доклады о том, как его студенты справляются с этой темой, – и он попросил меня прислать ему вариант законченной рукописи, чтобы представить ее участникам своей (аспирантской) программы по литературной теории. Мой невероятно щедрый спонсор – фонд Фридриха фон Сименса – обеспечил меня на девять месяцев, которые я провел, уютно сокрывшись, между Амалиенштрассе, Баварской государственной библиотекой и зданием института в Мюнхене-Нимфенбурге, необходимой тишиной и временем для чтения (а иногда и мышления) о тех годах, когда началась моя жизнь. Директор, Генрих Мейер, выказал свою дружбу, поддержав стиль работы и жизни, который, я это знаю, до сих представляется ему неубедительным. (Из того времени я до сих пор тепло вспоминаю наши разговоры с Оливером Примавези, Татьяной Микаэлис и Микаэлом Крюгером – разговоры, сопровождавшиеся безупречной итальянской кухней Паскуале в траттории «Аль Торкито», точно так же как и интенсивные беседы с Несс во время наших поездок в такси в основном до аэропорта.) Используя язык американских рекламных роликов, Pontéficia Universidade Catylica (Папский католический университет Рио-де-Жанейро) и Departamento de Historia в Universidade Federal de Ouro Preto e Marianna (Исторический факультет при Федеральном университете Оуро Прето и Марианны в Бразилиа), создали два «дома» для моей книги; около трех душных бразильских зим между 2009 и 2011 годами Вальдеи Арауйо и Луа, Лис Коста Лима, Рикардо Бензакем, Марсело Ясмин, Маиса Мадер, Карл Эрик Шоллхаммер и их студенты были терпеливыми, критичными, изобретательными респондентами моих иногда бессвязных набросков. В менее экзотичном – но не менее важном – окружении работа моя нашла «дом» и в кампусе Стэнфордского университета, особенно в анонимном кабинете на третьем этаже Зеленой библиотеки (где я сейчас печатаю эти слова). На протяжении уже двадцати двух лет Маргарет Томпкинс является лучшей половиной того, что сама же и назвала «международной компанией на два лица с постоянной базой в Калифорнии»; она также была самым внимательным и воодушевленным читателем, которого я когда-либо знал. В свою очередь лучшей частью моего духовного oikos’а является Роберт Гаррисон, чей лучащийся интеллект помешал этой книге с первых стадий превратиться в интеллектуальный китч. Что касается ключевых понятий середины ХХ века, обсуждавшихся в книге, то Анджела Бекерра была куда более точным, тщательным читателем, чем мог быть я сам. Ноам Пайнс заслуживает сходной благодарности за создание списка вторичной литературы, цитированной в этой книге. А завершающей – и самой длительной – была спокойная решимость Эмили Коен, которая подарила книге ее редакторский дом тогда, когда та покинула дом авторский. И вот когда я считал, что почти все уже написано и доделано, я приехал в Будапешт во время бабьего лета 2011 года, где Келемен Пал, Керекес Амалия, Каллэй Геза и Контемплатиа показали мне раны на лике своего города, остающиеся там с тех самых времен. За кофе и холодными напитками на патио ЭЛТЕ мы с ними разделяли эту боль. И между прочим – прежде чем я забуду – я также хочу упомянуть об одной плохой идее, которая пришла мне в голову – в компании Перлы Чинчиллы, Луиса Мергара и Илана Семо из Universidad Iberoamericano в Мехико, – запеть на своих лекциях, впервые в жизни. (Для исполнения, произошедшего в ноябре 2011 года, была выбрана «Жизнь в розовом цвете» Эдит Пиаф.)