Валерий Подорога - Время после. Освенцим и ГУЛАГ: мыслить абсолютное Зло

В письме к Надежде Мандельштам В. Ш. рассказывает о том, как пропала его любимая кошка Муха (застрелил какой-то генерал). Еще не зная о гибели кошки, он отправляется на ее поиски в «звериный карантин»: «А потом удалось увидеть этот ад: у этих железных клеток есть подвеска, чтобы прицепить этот контейнер к крючку газовой камеры. Я рылся в этих ящиках с полчаса, но не нашел Мухи; хотел указать на какую-нибудь кошку, чтобы выпустили из этого ада, но потом раздумал. // Самое страшное вот что. Я думал, когда шел по коридору, что в реве, крике, в вое и визге, которыми меня обязательно встретит этот зал, — последняя звериная надежда, случайность сказочная, что все душевные силы кошек и собак будут напряжены в этот последний миг последней надежды… // Звери встретили меня мертвым молчанием. Ни одного писка, ни лая, ни мяуканья» (В. Т. Шаламов — Н. Я. Мандельштам. <���Август 1965 года> — Шаламов В. Несколько моих жизней. С. 774–775).

Шаламов В. Собрание сочинений. Том 2. С. 266. (Отметим особо: «кровь запекшаяся на губах».)

Там же. С. 404.

Там же.

За рамками тоталитаризма. Сравнительные исследования сталинизма и нацизма. Москва, РОССПЕН, 2011.

«Затесы на деревьях — сетка просек, из которых в трубу теодолита, в крест нитей увидена и сосчитана тайга» ( Шаламов В. Собрание сочинений. Том 2. С. 105).

«Лишь бы на бирке поставили номер простым черным карандашом. Номер личного дела не смоют ни дожди, ни подземные ключи, ни вешние воды не трогают лед вечной мерзлоты, иногда уступающий летнему теплу и выдающий свои подземные тайны — только часть этих тайн» ( Там же. С. 107).

Там же. С. 107.

В. Ш. дарит «Разговор с Данте» О. Мандельштама своему товарищу Г. Г. Демидову, такому же колымскому сидельцу. Позднее главку из воспоминаний Н. Мандельштам, посвященную встрече русского поэта с Данте, Шаламов посчитает очень удачной.

Аналогичную роль Данте выполнял и в литературе М. Пруста, Дж. Джойса, С. Беккета.

Ср.: «Дар проникать воображением в прошлое („в начало“), во время творения дан поэту. С этим связана функция памяти, видения того, что недоступно другим членам коллектива — и в прошлом, и в настоящем, и в будущем (для бесписьменной эпохи память о прошлом действительно ставит поэта неизмеримо выше обычного члена коллектива). Именно поэт как носитель обожествленной памяти выступает хранителем традиций всего коллектива. Эта память воплощена в поэтических текстах о событиях эпохи творения, причем последовательность этих событий отражается во временной структуре повествования. Само повествование, поскольку оно должно храниться в долговременной памяти коллектива, репродуцироваться и передаваться во времени, строится с учетом возможностей человеческой памяти (отсюда, в частности, обильное употребление разного рода клише, шаблонов на всех уровнях текста (и формальных, и смысловых), обеспечивающее максимальную экономию в организации текста)» ( В. Н. Топоров . Цит. произ. С. 280–283).

Ср.: «Что дантовский Inferno можно рассматривать как разновидность системы памяти для запоминания, Ад и его страсти с поражающими воображение образами, привязанными к определенным местам, могут воздействовать как шок, но я ничего не могу с этим поделать. Понадобилась бы целая книга, чтобы рассмотреть все следствия такого подхода к поэме Данте. Это не значит, что мы имеем дело с грубым или в принципе невозможным подходом. Если кто-то воспринимает поэму как основанную на определенном порядке расположения мест в Аду, Раю и Чистилище и космическом порядке мест, при котором сферы Ада являются оборотной стороной Небесных сфер, то это восприятие прежде всего проявляется как сумма подобий и образов, выстроенных в определенном порядке и отражающих мироустройство. Если же предположить, что Благоразумие, выраженное через множество различных подобий, является главной символической темой поэмы, то ее три части можно рассматривать как memoria — напоминание о пороках и о наказаниях за них в Аду, intelligentia — использование настоящего для покаяния и обретения целомудрия и Providentia — стремление к Небесам. В этой интерпретации принципы искусной памяти, как понималась она в Средние века, должны были стимулировать интенсивную визуализацию многочисленных подобий в напряженной попытке удержать в памяти схему спасения, а сложная сеть добродетелей и пороков, а также вознаграждений и наказаний за них — достижение цели добродетельным человеком, который использует память как часть Добродетели» ( Френсис Йейтс . Искусство памяти. СПб, «Университетская книга», 1997. С. 122. См. также: Э. Ауэрбах . Данте — поэт земного мира. Москва, РОССПЭН, 2004. С. 100–102; Пьер Франкастель . Фигура и место. Визуальный порядок в эпоху кватроченто. СПб, «Наука», 2005. С. 171–182; Макс Дворжак . История итальянского искусства в эпоху Возрождения. Москва, «Искусство», 1978. С. 35).

Шаламов В. Собрание сочинений. Том 3. С. 80–81.

Там же . С. 208–209.

Там же. С. 144–145.

Примо Леви, испытавший на себе уничтожающую силу Освенцима, но спасенный, также прибегает к помощи Данта, чтобы осмыслить в долгом историческом промежутке, что такое лагерь. Читает и переводит текст «Божественной комедии» на французский язык другому заключенному. Читает. И заново перечитывает, проявляется новое толкование текста, но уже на основании опыта переживаемого в Освенциме, лагере уничтожения, — этот новый Ад, Ад XX века (См.: Примо Леви . Человек ли это? С. 186–191).

Ср.: «Я выбрал термин „коллективное“, поскольку речь идет о бессознательном, имеющем не индивидуальную, а всеобщую природу. Это означает, что оно включает в себя, в противоположность личностной душе, содержания и образы поведения, которым cum grano salis является повсюду и у всех индивидов одними и теми же. Другими словами, коллективное бессознательное идентично у всех людей и образует тем самым всеобщее основание душевной жизни каждого, будучи по природе сверхличным» ( Юнг. К. Г. Архетип и символ. Москва, «Ренессанс», 1991. С. 97–98).

А. Бергсон . Собрание сочинений. Том 1. Москва, «Московский клуб», 1992. С. 258.

Шаламов В. Собрание сочинений. Том 4. С. 361.

«Включенное наблюдение» — термин полевой антропологии, когда наблюдатель исследует что-то неизвестное ритуалы и правила поведения в традиционном обществе, не нарушая их, даже им следуя.