Валерий Подорога - Время после. Освенцим и ГУЛАГ: мыслить абсолютное Зло

Нужно ли приводить статистические выборки по уголовной преступности 90-х (характер, «тяжесть», количество), по демографическим, экологическим, экономическим данным (смертность, безработица, обнищание населения)? Но, думаю, все и так очевидно. Господин-монстр появляется на сломе эпох, он лишь итог того, что произошло и чему объяснения нет, — вот что порождает пандемию страха и отчаяния, но и надежду на лучшее, требует терпения и лояльности: «Сейчас так плохо, потому что дальше будет лучше, намного лучше». Господин-монстр всегда в двух лицах: с одним отрицает Закон, он — Анархист, Актер, Король-Олень; с другим он — строгий, но справедливый Отец, сберегающий свой народ, хранитель духовных традиций и ценностей, и даже Монах, не чуждый аскетическому образу жизни (чье «наслаждение властью» стало государственной тайной).

В сущности, Ч. Ломброзо был первым, кто попытался на основе тогда неполных, конечно, статистических данных свести вместе преступление, преступника и вырождение (монструозность), чему как норме последующая уголовная юстиция и психиатрия достаточно долго придерживались ( Ломброзо Ч. Преступный человек. Москва, Эксмо-МИДГАРД, СПб, 2005. С. 151–222).

Конечно, древние практики шаманизма прекрасно знали этот «сверхчеловеческий» опыт обладания высшей властью и знанием Ср.: «Сибирский шаман иногда объединяет в себе символически оба пола: его костюм украшен женскими символами, а в некоторых случаях шаман пытается имитировать поведение женщин. Но известны примеры шаманизма, в которых двуполость засвидетельствована ритуально, то есть конкретно: шаман ведет себя как женщина, одевается в женскую одежду, иногда даже берет себе мужа. Эта ритуальная двуполость — или бесполость — призвана служить одновременно знаком духовности, общения с богами и духами и источником сакрального могущества. Ибо шаман соединяет в себе два полярно противоположных принципа; а поскольку его собственная персона представляет иерогамию, священный брак между богами, то тем самым он символически восстанавливает единство Неба и Земли, а значит, обеспечивает связь между Богами и людьми. Эта двуполость переживается ритуально и экстатически; она допускается как необходимое условие выхода за пределы профанного существования». ( Элиаде М . Мефистофель и андрогин. Москва, Алетейя, Санкт-Петербург, 1998. С. 182–184.)

Таким мы видим слугу в блистательном исполнении Энтони Хопкинса из фильма «На исходе дня». На фоне разрушающегося мира господ стойкость проявляют только слуги. Вот кто поддерживает остатки порядка в распадающемся мире. Господин без слуги даже не знает, как быть господином, и только слуга, прекрасно понимающий устройство мира, оказывается подлинным мудрецом и держателем великой аристократической этики. Как только уходит последний слуга, мир распадается и господин гибнет.

А. Ф. Лосев . Эллинистическая римская эстетика. I–II вв. н. э. Москва, 1979. С. 66–69.

Фромм Э. Адольф Гитлер — клинический случай некрофилии. Москва, «Высшая школа», 1992. С. 82–83.

В фильмах о тиранах и императорах А. Сокурова («Молох», «Телец», «Солнце» и вот теперь «Фауст») насилие и сама власть получают некий абсолютно сакральный смысл, не сам, естественно, человек желающий власти и ее добивающийся. Только впоследствии когда он полностью погружается в это плотное светящееся облако-нимб высшей власти, он перестает быть человеком. Иногда даже для себя самого — теперь он некое Третье лицо, некий всемогущий Он. Так (Коба) Сталин отделял себя от СТАЛИНА — ОТЦА ВСЕХ НАРОДОВ. Но как только власть отступает немного в сторону, чтобы явить нам быт и человеческие страсти тирана, тот становится по-человечески жалок и ничтожен. Все в нем разрушенная плоть и тлен. Гитлер в «Молохе» ничтожная личность, Ленин в «Тельце» такой же… Мораль, которую легко извлечь из наблюдений Сокурова: без харизмы нет тирана, но харизма не идет от качеств личности того или иного правителя, а только и исключительно от власти, которую желают, а что это за власть, как она устроена, имеет ли ограничения, меры ответственности, внутреннюю этику и подобные механизмы, которые в здоровом обществе делают всякую тиранию неэффективной (да и не нужной)? Иное мы видим в работах А. Германа. Там власть настоящий господин-монстр, жестокий и беспощадный, ничем не ограниченная власть тирана утверждает себя через Преступление. Как это ни парадоксально, но именно легитимацией тиранической власти и будет брутально эстетский образ Преступления. Сталин-цезарь в римском убранстве как образец эстетики чистого произвола. Сталин и Гитлер были для своего времени такими же господами-монстрами, как Иван Грозный и Петр I для своего (но в то время их монструозность, их чудовищность как правителей была сглажена грубостью и дикостью общественных нравов).

Фуко М . Ненормальные (курс 1974/75 гг.). СПб, 2004, С. 88.

Бердяев Н. Эрос и Личность. Философия пола и любви. Москва, «Прометей», 1989; Б. П. Вышеславцев . Этика преображенного эроса. Москва, «Республика», 1994.

Лосев А. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С. 661.

Там же. С. 679–680.

Или вот более поздние разоблачения западной религиозности: «Стиль же римского цезаризма есть не что иное, как обыкновенная, безличная античная скульптура, только проведенная здесь в социальной области. Отождествление и взаиморастворение идеи и материи, образуя собою, как мы видели не раз, стихийное бытие, в данном случае стихийную социальность, обязательно приводит к абсолютизму страстей, пороков и преступлений. Наслаждение от чужого страдания, кровавое сладострастие и садизм мучителя-убийцы, педераста и кровосмесителя — это, в конце концов, только вид эстетики, хотя при изображении такой эстетики обычно даже самые отъявленные нигилисты превращаются в ханжей и моралистов» ( А. Ф. Лосев . Эллинистическая римская эстетика. I–II вв. н. э. Москва, 1979. С. 69). В книге «Эстетика Возрождения» этот тон разоблачения сохраняется Лосевым; он составляет пространные списки прегрешений, извращений, жутких преступлений, которые совершали все более или менее известные персонажи той эпохи. И все, что происходило тогда, происходило на фоне массового злоупотребления властью, словно это была эпидемия насилия. Замечу только, что Лосев пользуется разного рода сведениями, «историями» и анекдотами, которые-то и составляют его прием снижения образа тиранического вплоть до гротеска.

Мне кажется, что Лосев раннего периода не совсем отдавал себе отчет, как должно строиться объективное исследование платонизма. Его опытная религиозная установка на православную аскезу сокрушалась в постоянном чтении древнегреческих источников (по сути дела, откровенно языческих и даже антихристанских). Вероятно, подобная откровенная манера философствования должна была еще и быть отрицанием верховной идеи платонизма, — эйдоса как превращенного символа фаллократического культа. Но с другой стороны, Лосев — активный теоретик платонизированного стиля философствования (вспомним о его многотомных трудах по античной эстетике). Это трудно примирить.