Эмиль Дюркгейм - Моральное воспитание

Установив это, мы можем быть уверены, что детское сознание, уже только благодаря тому, что оно сознание, необходимо открыто к этим двум видам чувств. И в самом деле, мы нашли у ребенка двойной источник альтруизма. Во-первых, вследствие той власти, которую имеет над ним привычка, ребенок привязывается к объектам и существам своего близкого окружения. Между ними и ребенком образуется связь благодаря самому свойству повторения и тем воздействиям, которые оно оказывает на детскую природу. Во-вторых, благодаря значительной восприимчивости ребенка по отношению к внешним влияниям, чувства, выражаемые в его присутствии, легко отзываются в нем. Он их воспроизводит и в результате разделяет. Он страдает от страдания, выражение которого он видит, он радуется радости другого, словом, он симпатизирует другому. И эта симпатия не просто пассивна, она побуждает ребенка к позитивным действиям.

Но что тогда означают так часто упоминаемые факты, на основе которых делается вывод о том, что ребенок принципиально невосприимчив к альтруизму? Прежде всего, его часто обвиняли в проявлении прирожденной жестокости в отношении животных. Этот возраст считается «безжалостным». Считается, что ребенок не только не страдает из-за причиняемых им страданий, но даже относится к ним, как к забаве. Не доказывает ли это, как иногда говорили, что ему присущ настоящий инстинкт злобы? Но чтобы иметь основание вынести относительно ребенка настолько суровое суждение, нужно было бы установить, что действия, в которых он таким образом оказывается виновным, происходят из-за реальной потребности причинять страдание. Ничто, однако, не позволяет приписывать ребенку какое-то естественное влечение к жестокости. То, что толкает его к этим проявлениям насилия, – это стремления, которые сами по себе не содержат ничего аморального. Очень часто это просто любопытство, чувство, в котором нет ничего предосудительного. Ребенок разрушает, чтобы видеть вещи изнутри. Он хочет знать, как устроено тело, где находится эта кровь, о которой он слышит, как крылья прилегают к телу, и т. п. Как предполагали не без оснований, существует также определенная потребность обозначать свое господство над животным, утверждать свое право на превосходство. «Тот факт, что он наступает на котят, – говорит Селли, – может означать для него лишь чистое обладание» (p. 329). Сколько раз случается даже так, что эти деструктивные действия происходят без какой бы то ни было цели. У ребенка существует своего рода сила аккумулированной активности, находящаяся в постоянном напряжении; эта активность не расходуется регулярно, небольшими, упорядоченно размещенными разрядками; она производит внезапный взрыв, и эти взрывы необходимо являются насильственными и деструктивными. Ребенок ломает так же, как прыгает, как шумит, чтобы удовлетворить свою потребность в движении. К тому же о причиняемых им страданиях у него имеется лишь смутное, неопределенное представление. У него нет ясного понимания того, что происходит в сознании животного, так как оно не выражает то, что испытывает, так, как это делают человеческие существа. Столь туманное, неопределенное чувство не в состоянии сдержать достаточно сильные влечения, которые склоняют ребенка к этим жестоким играм. Он не ощущает жестокости. Если, стало быть, он не симпатизирует животному, то не вследствие какой-то врожденной извращенности, какой-то инстинктивной склонности ко злу; дело в том, что он не отдает себе отчета в том, что делает.

То же самое можно сказать о его нечувствительности к семейным несчастьям. Она проистекает не из своего рода прирожденного равнодушия, но из того, что ребенок, пока он не достиг определенного возраста, не в состоянии осознать те последствия, которые будет иметь для него и его окружения смерть близкого человека. Ибо требуется рефлексия, чтобы создать себе представление о том, что такое смерть. Такое радикальное изменение, как резкое прекращение бытия, полное исчезновение, нелегко себе представить даже взрослому. Даже если ребенку говорят, что он больше никогда не увидит того, кого больше нет, его невозможно задеть очень глубоко, так как слово «никогда», как и слово «всегда», ничего точного не говорит его уму. Он не может, следовательно, отличить это окончательное расставание от расставания временного. Кроме того, у него нет отчетливого представления о различных людях, с которыми он связан, кроме тех, кто особенно ему близок и с кем он находится в непосредственном контакте, например, с няней или матерью. Что касается других, то их замены не так затруднительны; они позволяют легко заполнить лакуну, образующуюся в жизни ребенка. Кто-то из тех, кто ему близок, без сопротивления с его стороны займет место того, кто скончался, и после небольшого расстройства, вызванного этим незначительным изменением, жизнь вновь пойдет своим чередом. Добавим, что его естественная нестабильность делает его более подверженным отвлечениям. Его подвижное мышление легко отвлекается от печальной темы. Хорошо известен также тот факт, что дети оказываются тем больше и тем раньше восприимчивыми к смерти своих родных и друзей, чем они умнее и наделены более живым воображением, если только дурное воспитание не стимулирует их эгоизм и не притупляет их способность к симпатии.

Таким образом, в наблюдаемых фактах нет ничего, что обнаруживало бы у ребенка полный эгоизм, который ему часто приписывали. Конечно, его альтруизм еще носит рудиментарный характер. Но мы видим, в чем основная причина этого: дело в том, что его сознание в целом носит тот же характер. Поскольку оно только начинает формироваться, оно не распространяется далеко за пределы его непосредственной среды и, следовательно, за пределы небольшого числа внешних для него существ и объектов; родные, товарищи, привычные предметы – вот все, что он знает. Остальное, по причине отдаленности, выступает для него лишь в виде колеблющегося и нечеткого представления, в котором индивидуальность вещей более или менее размыта. Наиболее сильно он ощущает свой организм и состояние своего организма. Таким образом, в течение первых лет жизни личные ощущения (поскольку в наибольшей мере именно органические ощущения имеют личный характер) несомненно преобладают; это они сильнее всего воздействуют на поведение, они являются центром тяжести жизни ребенка, хотя с этого времени они уже приобретают другой вид. Можно вполне утверждать, что у ребенка имеется больше эгоизма, чем альтруизма, но нельзя сказать, что это последнее чувство ему чуждо. К тому же даже в данном случае можно констатировать тесную связь между этими двумя видами стремлений. Если у ребенка альтруизм менее развит, чем у взрослого, то и с эгоизмом дело обстоит подобным образом. Уже благодаря тому, что поле детского сознания узко, что совсем незначительная часть внешнего мира находит в нем отклик и даже не вызывает в нем четко различимые впечатления, личность ребенка скудна из-за недостаточного питания; она состоит лишь из небольшого числа элементов и, следовательно, дает мало точек крепления для эгоистических чувств. Круг личных интересов ребенка весьма ограничен; он не выходит за пределы его питания и игр. Эгоизм взрослого обладает иной степенью сложности. Любовь к богатству, власти, почестям, славе, склонность к изысканности в нарядах и в обустройстве жизни, все это постепенно проявляется по мере того, как человек расширяет свой горизонт, вступает в разнообразные отношения с большим количеством существ и вещей. Эти два аспекта нашей чувственной природы прогрессируют параллельно, если не рука об руку, под влиянием одних и тех же причин.