Эмиль Дюркгейм - Моральное воспитание

Но для того чтобы привязать ребенка к социальной группе, частью которой он является, недостаточно дать ему ощутить ее реальность; нужно, чтобы он действительно дорожил ею всеми фибрами своей души. Но для этого есть лишь одно эффективное средство – сделать так, чтобы общество жило в нем, стало неотъемлемой частью его самого, чтобы он не мог больше отделиться от него так же, как от самого себя. Однако общество – это не дело рук индивидов, которых оно включает на той или иной фазе истории; это также и не земля, которую оно занимает; это прежде всего совокупность идей и чувств, определенных способов восприятия и чувствования, определенная интеллектуальная и моральная физиономия, отличающая всю группу в целом. Общество – это прежде всего сознание, сознание коллектива. Следовательно, именно это коллективное сознание нужно пронести в душу ребенка. Конечно, это проникновение отчасти происходит само, благодаря воздействию самой жизни, самопроизвольной игре человеческих отношений. Эти идеи, эти чувства находятся повсюду, и ребенок в процессе жизни пропитывается ими. Но здесь есть один вид деятельности, который слишком важен, чтобы можно было оставить его на волю случая. Методически организовать его – задача школы. Нужно, чтобы в этой беспорядочной совокупности всякого рода состояний, часто противоречивых, которые входят в состав общественного сознания, просвещенный ум осуществлял необходимую селекцию; нужно, чтобы он направлял свое воздействие на главное, жизненно важное; нужно игнорировать, наоборот, второстепенное, держать в тени недостатки, подчеркивать достоинства. Это задача учителя, и здесь также преподавание истории обеспечит ему средство решения этой задачи.

В самом деле, для привития детям коллективного духа осуществлять его абстрактный анализ совершенно бесполезно. Нужно приводить их в соприкосновение с этим духом. Но что такое история народа, если не дух этого народа, развивающийся во времени? Оживляя в глазах учеников историю своей страны, мы тем самым даем им возможность пожить в самой глубине коллективного сознания. Разве, живя всю жизнь жизнью человека, мы не учимся понимать его? Урок истории в этом отношении – это урок о вещах. Но поскольку черты нашего национального характера внутренне присущи историческим событиям, то ребенок не увидел бы, не почувствовал бы их, если бы учитель не старался выделить их, особенно подчеркивая те, которые достойны быть продемонстрированными. Отмечу еще раз: речь не о том, чтобы создать курс о французском духе; нужно просто знать, в чем он состоит, и направлять преподавание таким образом, чтобы этот дух раскрывался в совокупности самих фактов.

Подобное преподавание очевидным образом предполагает, что учитель движется не наугад, а располагает некоторыми устоявшимися идеями относительно того, что такое французский дух. И действительно, именно при соблюдении этого условия его воздействие не рассредоточено, а, наоборот, концентрируется на небольшом числе точно определенных положений. Теперь, в завершение этой лекции, невозможно определить основные черты нашего национального характера; но есть по крайней мере одна черта, которую я бы хотел подчеркнуть, так как, мне кажется, она образует центральный пункт всей этой картины, тот, вокруг которого естественным образом могут сгруппироваться все остальные черты. Это универсалистская и, следовательно, космополитическая тенденция всех наших концепций и всех наших творений. Это одна из характерных черт того геометрического и картезианского духа, о котором я говорил в прошлый раз, и она лежит в основе французского духа. Наша склонность к упрощению, наша жажда рационализма толкают нас к тому, чтобы очищать вещи от всего, что в них есть слишком индивидуального и конкретного, с тем чтобы представлять их себе в самой общей и абстрактной форме. А именно потому, что такого рода понятия являются общими, потому, что они очищены от всего, что их обособляет, все человеческие умы могут к ним приобщиться. Вот почему было сказано, что мы мыслим для всего человечества [186]. Когда мы стремимся создать конституцию, мы намереваемся сконструировать ее не для нашего собственного и исключительного употребления, заботясь лишь о том, чтобы связать ее с особыми условиями, в которых оказалась наша страна; мы хотим, чтобы она служила человечеству в целом. Отсюда эти декларации прав, пригодные для всего человеческого рода, за которые нас столько упрекали с позиции так называемого исторического метода. Подобный взгляд на вещи настолько глубоко присущ нашему характеру, что сам наш язык несет на себе его отпечаток. Поскольку он является главным образом аналитическим, то он чудесным образом может выражать эти способы мышления. Именно это длительное время создавало его мощную способность к экспансии. Конечно, как я показал, желательно, необходимо, чтобы мы преодолели фазу геометрического упрощенчества, на которой мы слишком надолго задержались. Но это можно сделать, полностью сохраняя эту склонность мыслить вещи в их безличных формах, что является собственно сущностью научного духа. Мы можем научиться не довольствоваться больше чрезмерно простыми понятиями, продолжая при этом искать понятия общие и внятные. Мыслить научно будет всегда означать мыслить с помощью определенных и четко фиксируемых концептов. Конечно, как я уже показал, мы должны прийти к пониманию того, что наиболее элементарные концепты не являются наиболее объективными; что реальность, наоборот, бесконечно сложна; что, следовательно, мы можем достичь ее выражения лишь медленно, кропотливо, с помощью сложных систем четких концептов; что мы всегда сможем добиться лишь несовершенного выражения этого. Но отказываться от различения и выявления идей – значило бы отказаться от использования нашего разума, а это означало бы погрузиться в мистицизм. Об этом не может быть и речи. Отмечу еще раз, наша ошибка состоит не в стремлении иметь ясные идеи, т. е. в стремлении рационализировать вещи, а в том, что мы надолго остановились на слишком элементарном и упрощенном рационализме, на слишком облегченном рационализме. Мы можем, таким образом, добиться несколько более живого ощущения того, что есть сложного в вещах, не теряя того превосходного, что содержится в главном стремлении нашего национального характера.

Если я подчеркиваю этот аспект нашего коллективного характера, то это потому, что в данном аспекте наше национальное сознание сливается с человеческим сознанием, благодаря чему, следовательно, сливаются воедино патриотизм и космополитизм. Разве наша наибольшая национальная гордость, та, которой мы должны дорожить больше всего, реально не заключена в тех общечеловеческих идеях, которые мы распространили по всему миру? Я не хочу сказать, впрочем, делая, таким образом, из космополитизма характерную черту нашего французского духа, что мы получили на него монополию и привилегию по отношению к другим народам. Ибо наш космополитизм сам по себе отличается специфическими, национальными, так сказать, признаками, и оставляет место для других признаков. То, что его отличает, – это интеллектуализм. Мы в некотором роде являемся универсалистами в идеях больше, чем в действиях. Мы мыслим для человечества больше, может быть, чем мы действуем для него. И действительно, не без основания нас часто упрекали в шовинизме. Благодаря этой противоречивой особенности, впрочем, вполне объяснимой, в то время как в наших моральных и политических концепциях мы абстрагируемся от всяких национальных различий, мы вместе с тем часто демонстрируем чрезмерно обидчивое коллективное самолюбие, мы охотно закрываемся от иностранных идей и от самих иностранцев, мы с большим трудом даем проникать в нашу внутреннюю жизнь внешним влияниям и испытываем лишь незначительную потребность, по крайней мере до недавнего времени, участвовать во внешней для страны жизни. Наряду с этим интеллектуальным космополитизмом, или космополитизмом интеллектуалов, могут, таким образом, быть и другие, дополняющие его. Может существовать, например, экономический космополитизм; и еще другой, выражающийся в менее эгоистичном, менее эксклюзивном настрое, более радушном по отношению к людям и вещам из-за границы. Словом, каждая нация по-своему трактует человеческий идеал, и среди этих трактовок нет таких, которые бы пользовались чем-то вроде главенства и превосходства. Каждая трактовка идеала человека соответствует собственному характеру каждого общества. Чтобы привить любовь к нашему идеалу, бесполезно поэтому его превозносить, как будто только он хорош, точно так же как просвещенный человек может любить свою семью, не думая при этом, что его родители или дети превосходят всех других в отношении ума или моральных достоинств. Все, что важно дать понять, заключается в том, что это наш собственный способ вносить вклад в общее благо человечества. И не надо бояться при случае показывать то, что в нем заведомо неполно.