Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Хотя «Естественная история души» и была напечатана в Голландии под английским псевдонимом, неприятностей избежать не удалось. Парижский парламент осудил книгу на сожжение, и 13 июля 1746 г. на Гревской площади палач торжественно сжег этот вольнодумный текст. Автору пришлось оставить должность в полку и бежать сперва в Гент, а потом в Лейден. Но даже в терпимой Голландии ему грозила тюрьма. Сам же Ламетри вместо покаяния опубликовал совсем уж разрушительный трактат «Человек-машина». Еще во время работы над ним он обратился за помощью к своему земляку математику Мопертюи, возглавлявшему Берлинскую Академию, и тот добился от покровителя опальных ученых Фридриха II приглашения для Ламетри в Берлин. Философу пришлось под покровом ночи бежать из Лейдена и пробираться в Пруссию, где он встретил общество Вольтера, д'Аржанса и Мопертюи. С первыми двумя у него теплых отношений не сложилось, зато просвещенный монарх сделал его своим личным чтецом. Мопертюи тоже враждовал с Вольтером, поэтому большого урона от вольтеровой неприязни Ламетри не претерпел [511]. Через три года он внезапно умер.

Подобно многим французским мыслителям XVIII столетия, Ламетри был убежденным последователем Локка и утверждал, что «нам не известно ничего сверх того, что мы узнаем при посредстве ощущений» [512]. Он выступал против картезианства как «легковесной системы» и отвергал самый «дух системы», ставший подводным камнем, погубившим многих великих мыслителей. Этому духу он противопоставлял дух эмпирического исследования: «все наши помыслы и стремления должны сводиться к тому, чтобы всегда оставаться привязанными к колеснице природы» [513].

Ламетри рассматривал человеческое тело как машину, придающую самой себе завод и являющейся, таким образом, живым олицетворением непрестанного движения. От завода машины зависят наша мысль и наши моральные качества. Это представление было естественным следствием материализма Ламетри, убежденного в том, что мысль есть основное свойство организованной материи. Его убеждение столь твердо, что в «Предварительном рассуждении» он говорит даже, что «писать как философ – это ведь значит проповедовать материализм!» [514]

Будучи довольно резким критиком картезианства, Ламетри в то же время с почтением относился к древним авторам, «философия которых, полная глубины и проницательности, заслуживает восстановления на обломках современной философии». Достижения картезианства или лейбницианства представлялись ему весьма сомнительными и не выдерживающими сравнения с мощью античной мысли. «…Древняя философия (метафизика), – утверждал он, – всегда будет одерживать верх в глазах тех, кто достоин о ней судить, так как она представляет… прочную и вполне цельную систему, как бы единое тело, чего нельзя сказать о разъединенных членах современной физики» [515].

Э. Кассирер замечал, что материализм Гольбаха и Ламетри – это «только частное, изолированное явление, которому никак не присуще типическое значение», «особый случай рецидива догматического склада мысли, с которым ведущие научные умы XVIII в. ведут борьбу, стремясь его преодолеть» [516].

Ламетри возрождал платоновский взгляд на философию как тяжелый труд, добровольно возлагаемый на себя избранными людьми, у которых очень мало общего со светской суетой и пустословием. Впрочем, тот образ, что дает он в своем трактате, остается действительным для любой эпохи и лишний раз подтверждает то простое обстоятельство, что «век философии» вовсе не был веком повального увлечения философией, а был, по всей видимости, столь же равнодушен к ней, как и любое другое столетие:

Очень немногие (признаюсь в этой истине не без боли) выходят за пределы чувственного мира, потому что в нем находят все блага, все телесные наслаждения и отнюдь не ощущают преимуществ философских наслаждений и даже счастья, которое испытывают в то время, когда заняты отысканием истины, ибо изучение дает больше, чем благочестие , и не только предохраняет от скуки : оно часто доставляет тот вид наслаждения или, скорее, внутреннего удовлетворения, который я назвал ощущениями ума и который, без всякого сомнения, льстит самолюбию.

Удивительно ли после всего сказанного выше, что абстрактный, интеллектуальный мир, в котором всякое чувство подвергается контролю самых суровых цензоров, – удивительно ли, спрашиваю я, что этот мир почти столь же пустынен и одинок, как мир знаменитого основателя картезианской школы? Увы, в нем живет лишь небольшое количество мудрецов, т. е. мыслящих людей (ведь только в мышлении истинная мудрость, а все остальное – предрассудки). Да, но мыслить – разве это не значит проводить свою жизнь в возделывании неблагодарной почвы, которая дает плоды только после забот и тщательной обработки? В самом деле, найдется ли из ста человек хоть два, для кого были бы привлекательны изучение и размышление? С какой стороны может представить интерес интеллектуальный мир, о котором я говорю, для людей, знающих все преимущества своих чувств, кроме главного из них – ума? Немудрено, что он им мерещится в отдалении, как идеальная земля, несущая какие-то воображаемые плоды [517].

Ламетри воскрешает античный образ философии как этоса, как искусства жить и умирать. При этом его идеал философии оказывается антистоическим. Он даже написал трактат под названием «Анти-Сенека, или Рассуждение о счастье». Если стоики суровы, печальны и строги, заявил он здесь, то сам он желает быть кротким, веселым и снисходительным. Если стоики отрекаются от своего тела, то он хочет отвлечься от своей души. Если стоики гордятся тем, что недоступны для радости и страдания, то он гордится тем, что испытывает и то, и другое. Быть людьми – вот чем стоит гордиться. «Истинная философия внушает вкус к жизни, который в нас подавляет фанатизм (так как и у философии есть свой фанатизм), и она же в конце концов учит умирать, когда наступает час смерти» [518].

Философ наблюдает разнообразную картину Вселенной из угла партера, где он прячется от толпы, всем восхищаясь, но ничему не удивляясь, даже тому, что «он видит на сцене самого себя» [519]. Сама философия подчиняется природе как своей матери. Этой рабской зависимостью она гордится и не подчиняется ничему другому. Что не исходит из недр природы, то не имеет отношения к философии.

Не стоит видеть в философии причину вселенского зла. Люди рождаются злыми, и не будь на свете воспитания, хороших людей было бы очень мало. Только воспитание способно завести людей как часы, и только оно способно породить добродетель. К тому же, широкое распространение философии, уверен Ламетри, дело невозможное. Ведь то, что философу представляется совершенно ясным, для нефилософа скорее ложно. Так что «не будем чересчур бояться того, что ум народа когда-нибудь будет формироваться по образцу ума философов» [520]. Народ не читает философских книг, а если в руки к нему и попадет одна из них, он не поймет ни слова или не поверит. Поэтому философию можно передавать лишь уже просвещенным умам. Народу не стоит прививать науку, так же как не стоит допускать его к тайнам природы. А вот правители должны хоть немного быть философами.