Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Ламетри на собственном опыте узнал, как много самых нелепых обвинений обрушивается на философа, желающего людям лишь добра. Поэтому ему пришлось даже написать своего рода апологию философа. Конечно, философ, как всякий человек, не свободен от страстей, но у него эти страсти направляются компасом мудрости, а потому не ведут к преступлению. Выступая против естественного закона, философ следует ему; споря о справедливости, он справедлив по отношению к обществу. Раздоры и войны несут не философы, а богословы.

Credo философа:

Не верить так, как верит дурак, который еще в меньшей степени пользуется своим разумом, чем скряга своими деньгами, и тем более не притворяться верующим: лицемерие – комедия, недостойная человека; наконец, развивать науку, являющуюся ключом для всех остальных наук, науку, которая благодаря хорошему вкусу нашего века в настоящее время больше, чем когда-либо, в моде [521].

Философ должен писать смело, ничто не вправе сковывать его мысль. Он должен иметь в виду только потомков и писать так, как будто во всей Вселенной нет никого, кроме них, и опасаться им нечего.

Люк де Клапье, маркиз де Вовенарг (1715–1747) слишком рано умер, не став тем великим философом, каким он, без сомнения, мог стать. Тем не менее, оставленные им сочинения и разрозненные заметки сделали его одной из ярких фигур блистательной эпохи Просвещения. Вовенарг поражал не систематичностью мышления и изощренностью суждений, а своей простотой и неизменным здравомыслием, которых часто недостает философам. Здравый смысл стал альфой и омегой его мысли, и вместе с тем, он никогда не обольщался насчет способности здравого смысла подменить собой науку и философию. «Здравый смысл не требует особой глубины суждения; он, вероятно, сводится к умению видеть любой предмет в его соразмерности с нашей природой или с нашим положением в обществе. Следовательно, здравый смысл – это способность, не мудрствуя, воспринимать вещи с их полезной стороны и здраво оценивать». Ведь можно вооружиться микроскопом и погрязнуть в мелочах, а можно смотреть слишком далеко, не видя того, что рядом. «Здравым смыслом обладает тот, кто на все смотрит просто» [522].

И вместе с тем, говорит «мудрый и красноречивый маркиз де Вовенарг» [523], как называл его Вольтер, здравый смысл является детищем, с одной стороны, врожденной склонности к рассудительности, а с другой – посредственности. Если первое присуще некоторым людям, у которых рассудок преобладает над чувством, то второе – удел так называемых светских людей. Склад ума у светского человека далек от естественности, он увлекается поверхностным блеском и слишком узок. Подлинный хороший вкус заключается в том, чтобы чувствовать прекрасную природу. В книгу размышлений можно включить что угодно, но в книгу, написанную в хорошем вкусе, можно включить лишь те истины, что мы почерпнули в природе. «Все, чье зрение достаточно остро, чтобы читать в книге природы, находят там в зависимости от склада ума либо глубокие и взаимосвязанные истины, которых лишь мельком касаются заурядные люди, либо удачное сочетание образов и мыслей, украшенных этими образами. Умы же, которые неспособны подняться к этому животворному источнику или слишком слабы и нерассудительны, чтобы связать воедино чувствования с идеями, порождают лишь безжизненные призраки и убедительней, чем любой философ, доказывают, что сами по себе мы не в состоянии что-либо творить» [524]. Такая отповедь картезианской уверенности в безграничных способностях человеческого разума, быть может, одна из самых удачных в XVIII столетии, опирается, как мы видим, как раз на то, в чем черпал уверенность сам Декарт, – на природу как источник любых идей. Можно сказать, что Вовенарг, по всей вероятности, ненамеренно, продолжил ту линию в творчестве Декарта, что связана с эмпирическим познанием, а не с поднятым на знамя его последователями рационализмом.

Вовенарг принадлежал к эпохе, отказавшейся от систем мысли в пользу эклектического мышления. И сам философ как-то заметил: «Наш разум скорее проницателен, нежели последователен, и охватывает больше, чем в силах постичь» [525]. При этом Вовенарг считал свое время «самым философским из столетий» [526]. Его отношения к способностям разума, таким образом, было довольно скептическим, однако его скептицизм распространялся даже на возможность последовательного скептицизма: едва ли возможно такое чудовище, что сомневалось бы во всем без исключения, считал он.

Для этого одаренного талантами человека всеобъемлющее знание, на которое уповала его эпоха, было несбыточной мечтой, которой он был готов предпочесть столяра, не воспаряющего к абстрактным истинам, но знающего свое скромное ремесло. Люди его эпохи представлялись ему отягощенными таким грузом поверхностных и ненужных знаний, какого не знало еще ни одно столетие. Более того, образованность, присущая прежним эпохам, теперь сменилась нахватанностью, которую стремятся продемонстрировать на публике и которая ничего общего не имеет со знанием мира. Светские люди, писал Вовенарг, знают лишь столько, что судят обо всем как бог на душу положит. Полезных знаний вообще на свете немного, ведь Сократ знал меньше, чем Бейль, а судил обо всем здраво.

Этот слишком рано умерший мыслитель стал одной из ключевых фигур той «культуры себя», которая так важна для самоощущения французской философии. И вместе с тем, эта «культура себя» не имела ничего общего с отвлеченными медитациями христианских созерцателей. «Вовенарг, так же как и Фенелон, хотел, чтобы разум возобладал, укрепив тем самым свое господство над волей. Итогом всякой спекуляции для него было действие», – писал Ж. Мерлан [527]. Это деятельное «возделывание души» становится условным средоточием центробежных устремлений французской философии классического века, желающей объять необъятный и непостижимый мир и в то же время пристально вглядывающейся в человека с его страхами и аффектами.

Общество, стремящееся осмыслить свою особенность перед лицом отличных культур, делает это, прибегая к различным литературным жанрам. Прежде всего это, конечно же, диалоги – диалоги между древними и новыми людьми, между язычниками и христианами, между людьми цивилизованными и дикарями, наконец, между своим компатриотом и иностранцем. Все эти многообразные выражения исконной бинарной оппозиции «чужие/свои» были задействованы писателями XVII столетия. Если в прежние столетия, также хорошо знакомые с этим жанром, победа в большинстве случаев доставалась христианину-европейцу, теперь много дельного можно было услышать от какого-нибудь канадского дикаря, от лица которого проводилась критика всего, что не устраивало стоящего за спиной у этого дикаря автора. Другим приемом, позволяющим взглянуть на собственную особость как бы со стороны, является описание, сделанное иноземным (а порой даже инопланетным) путешественником, с удивлением взирающим на европейские обычаи и нравы (хотя устами этого иноземца, конечно же, мог говорить лишь тот, для кого европейская культура была родной). Такой путешественник, как правило, находил у европейцев много нелепого и попросту вредного, особенно напирая на то, что в его отечестве ничего подобного быть не может. Если первый жанр позволял заявить о собственном превосходстве, а второй – указать соплеменникам на недостатки, то представить себе картину общества, избавленного от европейских пороков и обладающего неоспоримыми достоинствами, а потому достойному стать примером для подражания, можно было прибегнув к третьему жанру – жанру утопии. Франция никак не может претендовать на пальму первенства, ибо сочинения Т. Кампанеллы, Т. Мора или Ф. Бэкона появились не на ее почве. Однако в XVII в. французские писатели наверстали упущенное [528].