Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Последней предреволюционной утопией, написанной во Франции, был «Неведомый остров» Гривеля [544]. Это сочинение отличалось от прочих явным влиянием физиократов: герой познакомился с обществом, каждому гражданину которого гарантировалось право частной собственности. А все мудро устроенное законодательство обращалось вокруг этого священного права. В скором времени попытка создания подобной Утопии будет предпринята в самой Франции.

Литературно-философская утопия стала тем жанром, который позволял европейцам критически взглянуть на собственное общественное состояние и предложить его исправления. Обращаясь к произведениям, написанным в этом жанре, легко увидеть, какие элементы своей жизни французские интеллектуалы Нового времени считали несовершенными и хотели бы исправить. Прежде всего это, конечно же, общественное устройство, порождавшее несправедливость, казнокрадство и насилие. В утопических обществах государственный строй рисуется по разному, в зависимости от пристрастий автора, – от абсолютной монархии до республики, – но при этом он всегда избавлен от перечисленных недостатков. Достигается это прежде всего мудрым законодательством, но также благодаря готовности чиновников и народа этому законодательству следовать. Отсюда потребность улучшать нравы, ибо наличное нравственное состояние народа и чиновничества не позволит государству процвести даже при самых разумных законах. Исправление нравов достигается деятельностью всевозможных воспитательных и образовательных учреждений, в которые помещается юношество, причем большинство авторов уделяет внимание также воспитанию девушек. И наконец, все авторы значительное внимание уделяют религии. Одни из них сохраняют христианство, стараясь очистить его в духе представлений о первоначальной апостольской простоте, другие заменяют каким-либо природным культом, но все, кажется, сходятся, на необходимости простой, понятной и знающей свое место религии, разительно отличающейся в этих отношениях от католицизма.

В деталях утопии, конечно же, могут значительно различаться, но огромная популярность жанра указывала на стремление к радикальной переделке общества на разумных основаниях. То, что утопии стали писать очень давно, еще в XVI столетии (а вообще-то существование жанра нетрудно проследить до античности), показывает, что они вовсе не обязательно были связаны с идеологией Просвещения или культом разума, считающимся специфической принадлежностью классической эпохи. Человек всегда размышляет о том, как бы ему переустроить общество на более разумных началах, правда, не всегда он готов пролить ради этого потоки крови. Тем не менее, в историцистском стремлении вписать утопическую литературу в предысторию Великой Французской революции слишком легко можно впасть в ошибку, смешав разнопорядковые явления. Конечно, сама Революция (как всякая вообще революция) была в том, что касается идеологии, утопическим проектом. Однако не всякая литературная утопия была проектом реальной революции.

Философия, как уже было сказано, есть история философии. Поэтому она никогда не может оторваться от собственной традиции, питающей ее, дающей ей силы, позволяющей ей выживать в самые трудные времена, но в то же время ставящей ей внутренние и внешние пределы, перешагнуть через которые невозможно и раздвинуть которые очень трудно. Даже те трансформации, что представляются несколько столетий спустя бурными революциями, протекали медленно и никогда не устраняли прежние формы мысли начисто. Их результат можно увидеть лишь задним числом и значительное время спустя. Внимательный наблюдатель этих преобразований не может не заметить неспешность их поступи [545].

Революционизировать сознание одного человека или группы людей – еще не значит революционизировать сознание общества. Но даже принятие новых идей отдельной личностью еще не значит, что из ее сознания полностью исчезли все прежние представления. Поэтому и философия классической эпохи, и философия Просвещения не только не начинаются с чистого листа, но неизбежно представляют собой смешение старого и нового. В конце концов, приход блестящей плеяды новых писателей вовсе не означает, что в университетах не продолжали преподавать схоластическую метафизику или что у этой последней вдруг не стало приверженцев. А уж что касается карьеристов, равнодушных к новым открытиям и вполне удовлетворяющихся общепринятыми представлениями, их сопротивление переломить удастся нескоро. «Когда борются с предрассудками, сначала не понимают истины, – замечал молодой Гельвеций. – Она появляется, как сумерки, и зачастую бывает нужно дождаться следующего столетия, чтобы люди посмотрели на нее как на полуденное солнце» [546].

«Время духа в меньшей степени, чем время вещное, и время интеллектуальной истории в еще меньшей степени, чем время экономическое, есть время однородное», – писал П. Шоню [547]. И с ним трудно не согласиться. Тысячелетие Средневековья, из сегодняшнего дня представляющееся нам неким темным монолитом, временем застывшим и неподвижным, отнюдь не было таковым. Ему тоже присуща определенная динамика развития, оно тоже переживает свои периоды расцвета и отступления. Скрытые силы делали свою работу, чтобы привести к революции в сознании западного человечества. И тем не менее, здесь можно вычленить века или десятилетия, в которые происходили существенные перемены, некие точки роста, выделяющиеся на хронологической равнине. Для Нового времени это справедливо вдвойне. Эта эпоха, столь значимая для нашей сегодняшней современности, вовсе не была временем триумфального шествия разума и науки, сметавших на своем пути все старое, отжившее и мешающее жить человеку, наконец-то обретшему свое достоинство. Должно быть, обыватели той эпохи вообще могли не замечать, что что-то меняется, ведь мир по-прежнему оставался скудным, плохо освещенным и ограниченным в пространстве из-за слишком медленной скорости перемещений. Средиземноморский мир XVI в. был, возможно, более цивилизованным, нежели мир Северной Европы следующего столетия (а ведь французская философская традиция в XVI–XVIII вв., заметим, тяготеет к Северу, а не к Югу). Однако в интеллектуальной сфере происходили настоящие потрясения, и мир изменился за какие-то 20 или 30 лет. Недаром Р. Ленобль говорит о «чуде 1620-х гг.».

Гегель заметил, что «каждая система в ходе всей истории философии представляет особую ступень развития и имеет свое определенное место, в котором она обладает своей истинной ценностью и значением» [548]. Согласиться с этим можно лишь отчасти. Действительно, оценить ту или иную философскую систему можно, лишь определив ее место в серии тех состояний человеческого духа, которые мы и называем философиями. Однако, на наш взгляд, речь может идти именно о человеческом духе, который лишь условно и лишь благодаря абстракции можно считать субъектом истории. Отсюда практическое следствие: нужно постоянно помнить о том, что та серия , о которой мы только что сказали, всегда предстает лишь в рамках той или иной (историко-)философской системы, которая, в свою очередь, тоже должна быть включена в эту серию, а у ее автора нет никаких оснований считать себя завершителем философского процесса. Над гегелевской историей философии нависает фигура Канта, за плечом у которого маячит призрак Ницше.