Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Когда мы говорим о классической эпохе, применяясь к истории Франции, можно принять тезис П. Шоню, удачно подчеркнувшего ту беспрецедентно важную роль, которую играет для самосознания этой эпохи философия: «Поскольку импульс исходит сверху, поскольку правит дух, поскольку организованная творческая мысль – философская, религиозная, научная – и спонтанная творческая мысль, столь близкая к первобытной, придают в конце концов форму материи, то революция XVII в., результативная по причине своей замкнутости в определенных рамках, обязательно должна была после 1750 г. выйти на уровень массовый и вещественный» [554]. В действительности, конечно, картезианское cogito не могло быть онтологическим гарантом для философствующего разум, скорее тормозило выход на вещественный уровень, чем приближало его, и даже в логическом отношении было довольно сомнительным. Cogito, являющееся отправной точкой для всякого рассуждения, оказывается не только его же пунктом назначения, но и единственным содержанием. Гуссерлианство стало логическим завершением такого рода мысли, оказавшись, как и следовало ожидать, reductio ad absurdum . Мысль, пытающаяся помыслить саму себя – это не змея, кусающая себя за хвост, но скорее Белый Кролик, откусывающий себе голову. Для того, чтобы помыслить саму себя, т. е. свою современность (или, как вариант, не-современность и несвоевременность) философская мыль нуждается в обращении к Другому, каковым может быть в принципе что угодно. Как удачно выразился Ж. Делез, философия нуждается в понимающей ее не-философии. Более того – и, пожалуй, для наших целей важнее, – «философ должен стать не-философом, чтобы не-философия стала землей и народом философии» [555].

Позволим себе выдвинуть два тезиса, первый из которых едва ли нуждается в детальной аргументации в рамках настоящей работы, тогда как второй мы попытаемся здесь развернуть. Во-первых, философия никогда не находит для себя основания внутри самой же себя, но всегда в чем-то ином. Во-вторых, ее самоосмысление происходит в не-философских регистрах, где философия находит себе понимание и отражение. Мы попытаемся описать эти регистры и выяснить, каким образом происходит легитимация философии в качестве фокуса, в котором сходятся политический и идеологический векторы той дискурсивной формации, которая образует европейскую современность (moderne).

Начать следует с регистра, имеющего первостепенную значимость для классической эпохи во Франции и конституирующегося вместе с ней. Речь идет об истории, которая в классическую эпоху из бессистемного архивирования, линейной хронологии и собирательства антикваров трансформируется в более или менее строгий дискурс, находящий для себя опору в тех общественно-исторических процессах, что формируют современную Европу, и в то же время легитимирующий эти процессы. История не просто обеспечивает классическую эпоху методическим инструментарием, позволяющим ей отличить собственную современность от минувших эпох и заявить о своей радикальной отличности от них, но впервые в истории западного человечества дает возможность для проектирования себя в настоящее и будущее.

Вольтер в своей книге о прославленном шведском монархе [556]мимоходом подчеркнул очень важный момент: писать нужно не о всяком короле, но только о таком, кто имеет несомненную значимость для эпохи. Здесь выразилось общее убеждение Просвещения: история есть ряд событий, затрагивающих нас непосредственно или опосредованно, а не собрание поучительных анекдотов, да и сами мы можем (и должны) найти себе место в этой истории именно потому, что она нас затрагивает. Такой взгляд на историю делает историческим все происходящее, а все, что таковым не является, попросту не замечает. Писатели-эпистемологи, и прежде всего М. Фуко, хорошо объяснили нам, каким властным потенциалом обладает такой дискурс, ведь он-то и маркирует одни события в качестве исторических и значимых, а другие – в качестве не-исторических и незначительных.

Отсюда уже был всего один шаг до историзма. Но, противопоставляя механицизм и историзм, следует помнить (как помнил об этом Ф. Мейнеке [557]), что корни историзма следует искать в механицистском воззрении на мир. Монтескьё в своем страстном поиске интеллигибельных законов дошел до того, что объявил гражданское законодательство частью законов природы. Но он же выдвинул принцип климатического детерминизма, объясняющего неравенство в развитии народов при равных исходных данных. Отсюда следовал вывод об уникальности того пути, которым следует каждый народ. Применительно к занимающему нас случаю это означало, что французская философия, хотя и претендуя говорить от лица всего цивилизованного человечества, является исключительной и выражает путь интеллектуального развития французской нации. Родившаяся в эпоху Великой Французской революции модель национализма возьмет эту мысль на вооружение.

Конечно, не стоит утверждать, что историзм обязан своим происхождением исключительно философии. Усилия эрудитов и филологов были куда более значимы для его становления. Тем не менее, в этот «век философии» философия в самом широком смысле (а тогда философом считали любого оригинала или просто книгочея) была тем пространством, в котором заговорили о собственной историчности сознательно. Мы по сию пору судим об интеллектуальном направлении, в котором двинулась Франция в классическую эпоху, с точки зрения философии. Едва ли не общим местом стало рассуждение о том, как декартово cogito на два столетия отвратило французских интеллектуалов от эмпиризма, что повлекло за собой отставание от Англии в научно-техническом, политическом, колониальном и прочих отношениях. «Философия» здесь оказывается пространством самоомысления, тем полем, в котором задаются вопросами о том, кто мы, откуда вышли, куда идем. Вопросы эти носят принципиально исторический характер, ибо речь идет о том, что такое современность, изнутри которой ставится самый вопрос о современности, и ответы на них требуют определенного исторического схематизма, становящегося теперь нормой мышления.

Саму философию также следует вписать в эту историзирующую картину интеллигибельной современности. Историко-философский регистр служит для фиксирования философской современности. Фиксирование это предположительно должно производиться средствами самой философии, хотя в действительности ситуация здесь двусмысленная. История философии в классическую эпоху не представляла собой сколько-нибудь четко артикулированной научной дисциплины и по форме тяготела к жанру назидательного чтения. В XVII в. авторы, пишущие историю философии, постепенно пришли к делению на «старое» и «новое», уместность которого, впрочем, постоянно оспаривалась, и этого было явно недостаточно для определения собственной современности. К XVIII в. оформилась более значимая тенденция – вписывать известные философские доктрины и отдельных авторов в общую картину истории, что, собственно, и позволило историкам философии с должной степенью убедительности судить о том, какие из них современны и своевременны, а какие устарели и представляют лишь антикварный интерес. Тем самым история философии, область изначально философская и литературная, попала в зависимость от истории, набирающей силу и в дальней перспективе способной вобрать в себя все смежные дисциплины.