Эрик Вейнер - Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

И вот я снова в синкансэне, мчусь со скоростью пули в сторону Токио и достаю из пакета коробочку с завтраком-бэнто, аккуратно упакованную буфетчиком на вокзале. Бумажный пакетик. Он прекрасен. Прочные ручки. Симпатичная картинка. Я аккуратно беру коробочку, мысленно благодаря буфетчика за доброту.

Поев, я достаю блокнот и пишу большими буквами: «ЯПОНСКИЕ ПОЕЗДА-ПУЛИ: СПИСКИ». Хорошее начало! Но слишком общо. Нужно конкретнее. Внимание к деталям. «Что есть замечательного в японских поездах-пулях». Вот так лучше.

1. То, как кондуктор проходит по проходу, затем оборачивается лицом к пассажирам и кланяется. 2. То, как пассажирка, молодая женщина на высоких каблуках, чуть теряет равновесие, проходя по вагону, но с грацией балерины выравнивается. 3. Ощущения от кофейного стаканчика из плотного, толстого пластика: его тепло приятно, но не обжигает. 4. То, как на чашке написано по-английски Aroma Express Café и буква «о» в первом слове сделана в виде кофейного боба. 5. То, как по мере приближения к Токио пейзаж становится все более современным и городским, но происходит это постепенно: город не возникает внезапно, а как бы материализуется. 6. Безупречные уборные. 7. Нежданный отблеск моря. 8. Свистящий звук встречного поезда, мчащегося с такой скоростью, что даже не успеваешь испугаться возможного лобового столкновения. 9. То, как на оконном стекле, словно бусины, возникают капли дождя; как они образуют струйки и целые системы ручьев, как быстро, словно бы деловито они перемещаются.

«Что есть удручающего в японских поездах-пулях». 1. Внезапный трепет, когда увидел гору Фудзи и тут же ощутил укол разочарования, поняв, что никакая это не Фудзи, а просто какая-то еще гора, ничего особенного. 2. Когда радостно видишь перед собой свободное место, но в последнее мгновение его занимает пассажир, смахивающий на отставного борца сумо. 3. Потертые синие обивки кресел. 4. То, что абсолютно все в вагоне сидят тихо, не издавая ни звука, а ведь вы в обычном вагоне, не в «тихом».

Свои списки я записал на качественной бумаге — пусть не из Митиноку, но вполне хорошей. Она не содержит кислот и проживет долго. Может, несколько сотен лет или даже дольше. Но не вечно. Когда-нибудь мои списки истлеют вместе с другими преходящими вещами. Это печально, но не удручающе. Эта грусть сродни ощущениям от покачивающегося вагона, окончания колледжа, проводов с работы на пенсию. Это печаль позднеосеннего дня, когда порыв ветра разметал груду опавших листьев и они пустились в пляс.

В Токио мы прибыли вовремя. Отлично. Сейчас я встречаюсь в баре со своим другом Дзюнко и не хочу опаздывать. Это, кстати, не простой бар, а бар для отаку. Отаку — значит «гик». Но в Японии, стране гиков, это слово не несет такого же оттенка неодобрения, как в любой другой стране. В некоторых кругах быть отаку — почетно.

А этот бар — для отаку — фанатов поездов. В центре комнаты курсирует игрушечный поезд, пунктуальностью не уступая синкансэну. Такая инсталляция могла бы выглядеть как дешевая завлекаловка, но только не здесь. И поезд, и миниатюрный город, по которому он проезжает, — все это выглядит естественно и невероятно окаси , то есть вызывает восторг. Ни одну деталь создатель этого крошечного городка не счел слишком мелкой, слишком незначительной. Крошечные дорожные знаки перед крошечным магазином, малюсенькие машинки на малюсенькой парковке, маленькие кусты вдоль маленькой дороги. И сам бар тоже маленький: всего шесть или семь стульев расставлены вокруг инсталляции с поездом. Эдакое гнездышко.

Дзюнко заказывает пиво, я — виски «Сантори». Мне приносят его в прочном, солидном стакане — настоящем воплощении спокойного изящества. Улыбчивый бармен вырезал один-единственный кубик льда с таким увлечением, будто Микеланджело — своего Давида. Я в это время расспрашиваю его — ну о чем же еще? — о поездах. Он рассказывает, как ребенком наблюдал за поездами, проносящимися за окном его комнаты, и они стали символом стабильности в годы его бурной юности. Обычно дети перерастают увлечение поездами. Но не он. Раньше, когда он работал на обычной работе и был несчастлив, в свободное время он садился на поезд и отправлялся в никуда. «В поезде мне спокойно и хорошо, — поясняет он. — В поезде лучше думается о жизни». Я киваю, потягиваю виски, наслаждаюсь внушительностью моего стакана, дубовым привкусом и сладковатым ароматом напитка и любуюсь изумительным крошечным миром, лежащим передо мной.

Откидной столик захлопывается со звонким, приятным щелчком. Хорошо. Из окна виден пасторальный пейзаж — взмывающие в небо пики, изумрудные поля. Хорошо. Через несколько минут мое блаженство нарушает странная мысль: это все хорошо, но как-то чересчур.

Чересчур хорошо? Так бывает? Все любят, когда хорошо. Особенно американцы. Свою речь мы пересыпаем словечком nice , словно сладкой паприкой. Иногда еще так тянем звук: ni-i-i-i-ice . И нам всегда мало. Когда мы автоматически говорим «хорошего дня», мы не добавляем «но не чересчур хорошего». Чересчур хорошо — это как чересчур много конфет «Рокки роуд» или чересчур много любви: теоретически возможно, но на практике никто с таким не сталкивался.

До этого момента и у меня так было. Но спустя несколько часов безжалостной хорошести мне начинает безумно хотеться чего-то грубого, шершавого. Разнузданного.

Может, я слишком долго путешествовал и моя кукушка поехала вместе со мной? Так один мой приятель характеризует подобные настроения. Быть может, думаю я, пока поезд въезжает в симпатичный туннель (я и не знал, что туннели тоже бывают милыми), я пробудил внутреннего мазохиста и скоро стану натуральным Руссо, буду выставлять голый зад и требовать, чтобы меня отшлепали.

Есть, впрочем, и другой вариант — эта мысль приходит мне в голову в тот момент, когда проводница с идеальной укладкой, толкая перед собой идеальную тележку, полную идеальной выпечки с идеальным кофе, спрашивает, чем она может сделать мое путешествие приятнее. Быть может — размышляю я над ее вопросом, — страдание необходимо для хорошей жизни. Быть может, и страдание каким-то особым образом хорошо.

— Сэр? Вы что-нибудь хотели бы?

О да, думаю я. Отделайте меня по первое число, изваляйте в грязи и навозе. Сделайте мне больно. Умоляю, немножко страдания.

Чуть больше века назад те же мысли одолевали другого пассажира швейцарского поезда. Неудавшийся композитор и поэт, вундеркинд научного мира, удалившийся от юношеских успехов к жизни в горах, «астронавт духа», обожавший смех и танец, призывавший «жить опасно», — он тоже вожделел страдания.