Эрик Вейнер - Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

Однако большинство философов к смерти относятся так же, как и обычные люди: игнорируют. Или боятся. Марка Аврелия любая мысль о смерти вгоняла в глубокую тоску. Шопенгауэр тревожился о том, что сделают с его идеями историки, когда его не станет.

Лучше всего вовсе о смерти не думать, заключает Эпикур: «Смерть не имеет к нам никакого отношения». Просыпаясь каждое утро, мы же не тревожимся о времени, прошедшем до нашего рождения. Зачем же думать и о смерти? Вас не было раньше — не будет и потом. «Когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет».

Нет уж, так не пойдет. То ничто, которым я был до рождения, не равно тому ничто, которое останется после моей смерти. Первое всегда и было ничто, второе — ничто, которое однажды было чем-то. В том-то вся и разница. Космическая пустота и яма в земле — не одно и то же. Небытие определяется своей близостью к тому, что было и что пока еще есть.

Монтень прочел то, что писали о смерти Эпикур и другие, и его это тоже не удовлетворило. Они касались этой темы поверхностно, «едва скользя по ее оболочке», констатировал он. Монтень решил копнуть глубже. Так он и поступил. Ни один философ не писал о смерти и умирании честнее и храбрее Мишеля де Монтеня.

Бовуар была одержима мыслями о старении, Монтень — о смерти. Вернее, об умирании. «Я не столько боюсь умереть, сколько свожу знакомство с тем, что предшествует смерти, — с умиранием», — говорил он. Эти мысли занимали его разум, когда он болел, и когда был здоров, и «даже в наиболее легкомысленную пору моей жизни… когда я жил среди женщин и забав».

Сложно его в этом упрекнуть. В XVI веке смерть поджидала на каждом шагу. «Она уже держит нас за ворот», — говорил Монтень. Католики и протестанты без устали убивали друг друга [182] В одном таком побоище погибло десять тысяч протестантов. Тогда и родилось слово massacre — от старофранцузского названия бойни. . Однако войной дело не ограничивалось. Почти половину жителей Бордо выкосила чума. Из шестерых детей Монтеня только один дожил до взрослого возраста. Всего в 23 года по нелепой случайности погиб его брат Арно. Его убило… теннисным мячиком! [183] Он играл в так называемый курт-пом, или короткий теннис, предшественник современного тенниса, где использовался довольно тяжелый мяч. И все же. Убило теннисным мячиком! Абсурдная штука смерть. Не будь она так бесповоротна, мы бы только смеялись над ней.

Но сильнее всех ранила Монтеня смерть близкого друга — Этьена де ла Боэси. Когда он скончался от чумы в возрасте 32 лет, Монтеня, по его словам, «словно разрубили пополам».

Возможно, в наши дни тень смерти нависает над нами не столь часто, как во времена Монтеня, но утешает это не особо. Эта тень все так же зловеща. И тогда и теперь вероятность смерти любого человека составляет сто процентов, допустимая погрешность — ноль. В бассейн бросят всех и каждого.

Горе уничтожает. Парализует. Но может оно и мотивировать. Именно ведомый горем безутешный могольский падишах Шах-Джахан возвел в честь своей покойной супруги Тадж-Махал. Горе из-за утраты жены и дочери, а также потери зрения вдохновили Мильтона написать «Потерянный рай». И точно так же подстегиваемый отчаянием Мишель де Монтень взбежал на три пролета винтовой лестницы на верхний этаж башни с красной кровлей, стоящей на самой вершине холма, открытой всем ветрам. Там он и написал свои «Опыты». Великие страдания рождают великую красоту.

Мы с Соней карабкаемся по винтовой лестнице — той самой, по которой 450 лет назад поднимался Монтень. Вот здесь он смаковал свое одиночество. Подозреваю, что, как и я, Монтень был интровертом, но при необходимости мог сойти за экстраверта. Мы, общительные интроверты, можем обмануть мир, но издержки ложатся на нас самих. Ненастоящая экстраверсия изматывает нас. Иссушает.

Башня со времен Монтеня почти не изменилась. Вот три узких окошка, выходящих на сельские пейзажи Аквитании. Вот письменный стол Монтеня, вот седла для верховой езды. Ему нравилось в этой башне все. Нравилось, что из нее видно фамильный виноградник. Нравилась тишина. Нравилось, что куда ни взгляни — увидишь книгу.

Его драгоценная библиотека началась с подарка де ла Боэси, убедившего Монтеня принять книги «в память о дружбе». Тот, поначалу нехотя, согласился, поднял книги по винтовой лестнице и аккуратно расставил их по полкам. Любовь его к библиотеке постепенно росла — как и сама библиотека. К концу жизни у Монтеня набралась тысяча томов.

Часы и даже целые дни проводил он у себя в башне, наедине с книгами и мыслями. Для него важно было соблюдать дистанцию. Запершись в башне, он отделил себя от внешнего мира — и в каком-то смысле от себя самого. Отступил на шаг назад, чтобы четче себя увидеть. Так другие отходят на шажок от зеркала. Мы слишком близко к самим себе, чтобы себя рассмотреть. «Мы погружены в себя, замкнулись в себе; наш кругозор крайне узок, мы не видим дальше своего носа», — писал Монтень. Так не пойдет. Чтобы разобраться в себе, нужно держать внешний мир на расстоянии.

Именно здесь, в своей любимой башне, Монтень завершил разговор с миром и начал новый — с собой. «Пришла пора повернуться спиною к обществу, — сказал он, — и укрыться в своей скорлупе, как черепаха под своим панцирем». Я поднимаю глаза, а на меня смотрит мудрость: около пятидесяти цитат вырезано прямо на стропилах. Среди древних цитат есть и слова самого Монтеня: «Que sais-je?» — «Что я знаю?» [184] Точнее, «Que sçay-je», на среднефранцузском, языке Монтеня. Эти три слова идеально подытоживают его жизненный путь и его манеру жить.

Монтень был скептиком в исходном значении этого слова — не вечным спорщиком, ради азарта опровергающим чужие идеи, но человеком сомневающимся и ищущим правду. Он сомневался, чтобы обрести уверенность. Возводил башню своей уверенности кирпичик за кирпичиком — сомнение за сомнением.

Люди, думал он, не могут знать абсолютной истины. Нам доступны лишь временные, условные истины. Наггетсы из истин. Да и те — не определены навсегда, а текут и меняются. «Мерцают», — говорил о них Монтень. Но мерцать подобным образом можно довольно долго — так мерцал и сам Монтень.

Подобно Торо, Монтень обладал особым зрением. Выбрав ту или иную мысль, он рассматривал ее с разных углов зрения. Не только мысли — что угодно. Даже кошку. Играет ли он с кошкой, или это кошка играет с ним? Типичный Монтень. Взять нечто известное всем — то есть якобы известное — и испытать. Поиграть с этим. Вы, по-вашему, знаете, что такое смерть, говорит нам Монтень, но так ли это? Поиграем с этим.

Так же поступал Сократ. Может быть, смерть не так уж и страшна? — вслух размышлял он, уже получив смертный приговор. Может быть, это будет приятный «сон без сновидений», а может быть, существует и загробная жизнь. Разве это было бы не прекрасно, рассуждал «афинский овод», представляя, как получает в распоряжение целую вечность, чтобы философствовать и терзать людей своими каверзными вопросами.